Дорога неровная

Изюмова Евгения Федоровна

Смирновы всей семьей двигались вдоль улицы к церкви. Впереди дети парами: Людмилка и младший шестилетний Гришутка, потом Костя и Коля, Михаил на правах старшего шел рядом с отцом и матерью. Все принаряженные, выступали чинно, важно, особенно сам Константин. На нем — алая, самая любимая рубаха, черный атласный жилет, новые суконные брюки, чёрная тужурка из тонкого войлока, жаркими солнечными зайчиками сверкали начищенные выходные хромовые сапоги-гармошки. Он шел без шапки, заложив руки за спину, впрочем, его курчавым с проседью волосам шапка и не нужна, в правом ухе поблескивала золотая

серьга — подарок старого Романа к свадьбе. По цыганскому обычаю серьгу носит единственный сын, однако, Роман переступил через обычай, зная, что не будет искать встречи с Константином, раз он покинул табор, и будет он словно сирота, сам себе хозяин. Серьга же — единственная память о таборе, о цыганской воле, о нем, Романе.

Татьяна сбоку поглядывала на мужа и Михаила, думала, как же старший сын похож на отца — горбоносый, черный, поглядка суровая. В нем чувствовался крепкий характер, может, поэтому отец, нещадно пресекавший вольности детей, многое прощал старшему сыну.

Кольке скоро надоело тихое шествие по улице, и он начал тайком от родителей подталкивать Коську в бок. Долговязый тощий Коська молчал, боясь навлечь на себя отцовский гнев. Зато не боялся бесшабашный Колька, но безропотность брата скоро надоела ему, и он стал наступать на пятки младшим, пока Гриша не споткнулся, а Колькин загривок не ощутил тяжесть отцовской руки.

Смирновы шли к церкви, и встречный люд уважительно раскланивался с Константином и Татьяной.

Запрудненская церковь отзванивала празднично колоколами, возле нее толпился народ, тесно было и в церкви, где малолетки получали первое отпущение грехов и причащались. Колька с Коськой встали в очередь, Людмила с Гришуткой пошла с родителями, а Михаил остался у церковной белой каменной ограды с дружками-годками.

Киприан, прикрыв Кольку покрывалом, спросил:

— В чем грешен, чадо?

— Ни в чем, батюшка! — Колька старался отвечать кротко и прилежно.

— Отвечай: «Грешен, батюшка!» — пророкотал Киприан.

— Грешен, батюшка, — послушно согласился Колька.

— Воровал ли, отрок?

— Нет, батюшка, — соврал Колька, хотя отлично помнил свою недавнюю проказу на поповской кухне, когда чуть не сварил макушку горячими котлетами.

— Отвечай: «Грешен, батюшка!» — пробасил вновь требовательно Киприан.

— «Неужто дознался?» — испуганно подумал парнишка и упавшим голосом сознался:

— Грешен, батюшка…

— Ну, а барашка в овражке ловил? — в голосе попа слышалась усмешка.

Чего? — не понял Колька. — Какого барашка? У нас и бараны-то в слободе не водятся.

— Девок, говорю, щупал, болван ты этакий? — прошипел поп мальчишке в самое ухо, наклонившись над ним.

— Нет, батюшка… — растерялся Колька.

— Говори: «Грешен!», а то заладил: нет да нет!

— Грешен, батюшка, — промямлил Колька, с нетерпением ожидая, когда поп завершит обряд и прогудит: «Отпускаются рабу Божиему грехи его…»

Киприан отпустил Кольке его грехи и подсунул под покрывало ладонь за пятачком, который пролагалось ему вручить. Пятак-то у Кольки был, мать еще утром специально выдала денежку, но уж больно неохота с ней расставаться. Колька до тех пор сильно сопел, раздумывая, как поступить,

отдать ли Киприану пятачок, пока поп не щелкнул его по обожженной макушке, напоминая о том, что следует сделать после исповеди. И это разозлило Кольку. Он сложил фигу и ткнул ее в раскрытую могучую и пухлую длань, которую Киприан тут же захлопнул, словно капкан, а Колька уже стремительно мчался прочь, чтобы батюшка не наградил вдогонку новым подзатыльником. Влетев в очередь за причастием, Колька оглянулся, довольный, на Киприана, который от злости только глазами вращал, но не посмел погрозить кулаком проказнику, тем паче обругать его.

Вино на причастие было сладкое-сладкое, очень понравилось мальцу, и он вновь пристроился в очередь. Раскрыв рот для причастной порции вторично, Колька уловил на себе подозрительный взор дьячка, но причастие все же получил. Когда же Колька третий раз предстал перед ним с раскрытым ртом, то тут же захлопнул его: ухо зажали жесткие пальцы:

— Обманывать вздумал, мерзавец ты этакий, прости меня, Господи! Брысь отсюда!

И Колька стал пробираться к выходу, где следовало еще оставить пятачок выделенный матерью на пожертвования солдатикам, что бьются теперь на германском фронте за веру, царя и Отечество. Кольке, конечно, солдатиков было жаль, но пятак — еще больше. И он, бросив пятак на блюдо — все же сделал доброе богоугодное дело — мимоходом прихватил гривенник.

Теперь в церкви делать нечего.

Колька вышел на улицу за церковную ограду, посмотрел улыбчиво на солнце, голубое небо, на ребятишек, играющих в бабки неподалеку на дороге, поглядел, как другая компания фабричных сорванцов меряется крепостью «крашенок», и, позванивая монетками в кармане, стал спускаться к мостику через речку. И тут он увидел свою знакомую «тетю», недавно выручившую его в школе перед директором. Она сидела с другими нищенками у ограды.

— Будьте здоровы, бабуля, Христос воскресе! — звонко поприветствовал старушку Колька и, покопавшись в кармане, на ощупь выбрал пятак и вручил его нищенке. — Держите, бабуля!

Старушка взяла пятак, и губы ее скривились, она готова была заплакать: несмотря на великий христианский праздник, подаяний было мало. Невысокие стали заработки у рабочих, а нищих все прибавляется на паперти. К убогим от роду добавились солдаты, искалеченные войной.

— Воистину воскресе, — ответила растроганная старушка, — спаси тя Бог. Уж так я за тебя, касатик, молиться буду, Христос тя спаси…

Но Колька уже не слушал, шагая к торговкам, которые расположились у мостика через Белянку. Он купил на пятак сушеных груш, пятак, полученный на сдачу с гривенника, решил оставить для игры в бабки.

Шел по Спасо-Запруденской улице Колька, жевал груши, сплевывал семечки, был доволен собой и жизнью, тем, что повезло в игре, и он сумел утроить свой капитал.

— Откуда, Колька, груши? — спросил его Коська-брат, догнав почти у самого дома. — Дай и мне.

— Оттуда! Уметь надо! — самодовольно усмехнулся Колька и рассказал, посмеиваясь, про все свои финансовые операции.

— Дай, Колька, груш, — попросил вновь Коська, но, получив отказ, обозленно пригрозил: — Дай, а то батьке скажу! Он тебя вздует!