Дорога неровная
Шрифт:
Дружников отошел от детворы, поздоровался и сказал, отводя в сторону взгляд:
— Это… Павла Федоровна, вы бы отпустили ребятишек домой, а после обеда пусть придут, я к тому времени дровишек наколю, а они потом поленницу сложат. Для них же дрова, вот пусть и поработают. А это… — он потупился и протянул лукошко с мороженой рыбой, — это на ушицу вам.
— А что? Мысль интересная, — улыбнулась Павла. — Я так и сделаю. Все равно сегодня суббота, вот и закончим занятия пораньше. — Ребята, — позвала она учеников.
Когда дети подошли, она объяснила, что дальние могут идти домой до понедельника, а шабалинским надо будет после обеда одеться во что похуже и придти к школе.
— Максим Егорович обещал дрова наколоть, а мы сложим их в поленницу. Согласны?
— Ура! — завопили ребятишки, одевшись, сиганули от школы в разные стороны.
Павла побежала
— Что вы, что вы, Павла Федоровна! Каки счёты, вы ж детей наших уму-разуму учите, мои-то сорванцы только про вас и говорят, — и похвалила. — А дрова будут разгружать да прибирать — дело хорошее, пусть к делу привыкают, не городские, мужицкие дети.
Павла пекла блины и, поглядывая иногда в окно, любовалась Дружниковым — ладным, ловким, сильным. Он разделся до рубахи, и под ней перекатывались бугристые мускулы. Не любоваться Дружниковым было невозможно: он не просто работал — красиво работал, разваливая с одного удара чурбаны пополам, а потом четкими и точными ударами разбивал те половины на ровные и почти одинаковые поленья. И пока подоспели ребята-помощники, он успел наколоть огромную кучу дров. Павла вместе с ребятами принялась таскать дрова да складывать в сарае поленницу, а Витюшка деловито подбирал щепки и тоже носил их в сарай. Он недавно научился ходить, и ходил медленно, осторожно и важно, вперевалку, лицо у него было серьёзное и насупленное, и когда девочки пытались с ним заигрывать, сердито замахивался на них кулачком. И почему-то лишь Раечке Дружниковой доверчиво подавал руку, когда она хотела поводить его по двору.
— Ишь, ты, — рассмеялся Максим, — сразу видно — мужик, бабьему племени не поддается! — и тут же покраснел оттого, что слова его могли не приглянуться учительнице. Павла сделала вид, что ничего не слышала, и Дружников успокоился. Он заглядывал иногда в сарай, поучал:
— Эти дрова сюда, а эти — к другой стене, я вот еще сушняку привезу, вот за милую душу и перезимуете…
Работали до темна. Большую часть дров убрали, и Максим, улыбаясь, отрапортовал:
— Ну, Павла Федоровна, принимайте работу! — и пообещал. — Я у сестры переночую, а завтра все до ума доведу.
— Спасибо вам, Максим Егорович, и вам, дети, спасибо! — радовалась Павла. — Вот как хорошо — почти все убрали, а одной мне бы и за год не справиться.
— Всем-то миром все можно сделать, никакая работа не страшна, — ответил Максим и брякнул. — За компанию-то и жид удавится, — и опять покраснел. Павла улыбнулась, отвернувшись деликатно, чтобы окончательно его не смутить.
— А пошли бы дожжи, — сказал рассудительно Ванюшка Бурдаков, — все дрова бы замочил, а в дровянике-то ничего не случится.
— Правильно, племяш, — рассмеялся одобрительно Дружников и подхватил мальчишку на руки, подбросил его вверх. Ванюшка восторженно завизжал, а Павла вновь позавидовала мальчишке за своего сына: Витюшка такой ласки не видит. — Только какие дожди в ноябре? Снега ждем!
— Ну, работнички мои золотые, идемте, я вас чаем с блинами угощу, — пригласила Павла всех в дом, и ребятня гурьбой взлетела на крыльцо, ворвалась в квартиру.
Пока все мыли руки, утирались, да степенно рассаживались вокруг стола, где Павла успела поставить блины, уху, которую сварила из привезенной Максимом рыбы, капусту свежего посола, нарезала хлеб. Ребята дружно принялись есть так, словно ничего вкуснее не едали, крякали, подражая Максиму, прихлебывая горячую уху, хрустели капустой, слушали, как Максим рассказывал, что самая вкусная уха на Карасевых озерах, в котелке, у костра, когда раз бросишь рыбу в котел, да другой, да еще третий — ух, объедение, а не уха получается. Пообещал свозить ребят летом на озера.
— Но и ваша уха, Павла Федоровна, тоже не плоха, — заключил он свой рассказ, и от этой похвалы Павла покраснела.
Наевшись, ребята помогли Павле прибраться и вымыть посуду, а потом попросились поиграть в классе. Никому не хотелось расходиться после дружной работы, общего ужина. Павла дала ребятам коробку новых цветных карандашей, две новые тетради, шашки, несколько книжек, что купила недавно в городе, и ребята направились в класс, благо и одеваться не надо: дверь туда вела из общих сеней. Что-то невидимое объединило ребят в этот вечер, может быть, именно этот вечер и стал началом большой дружбы братьев Симаковых, Андрюши Воронова и Ванюшки Бурдакова…
Ребята
— Я в Чапаевской дивизии в гражданскую воевал — совсем молодым парнем вступил в Красную гвардию. Полк наш назывался Волынским, был еще отряд «Красные орлы», потому, когда колхоз у нас на Четырнадцатом участке создавался, а меня председателем выбрали, я и предложил колхоз назвать «Красные орлы». Правда, недолго я председателем был, не по мне это — начальником быть, вот и попросился в отставку. Ну, про что я рассказывал?.. А-а… Ну вот, как-то нас отвели на отдых, и задумали мы в баньке попариться. Натаскали дров, воды, натопили баню. Одни мылись, а другие очереди своей дожидались. Я и еще один боец сидели на краю оврага. Сидим, болтаем, но смотрю, вроде в овраге что-то ворочается. Гляжу, а это — белые! И не просто солдатня сиволапая, как мы, а офицерьё в чёрных мундирах из батальона смерти, у них на рукаве шеврон специальный был с черепом и костями. Сыграли мы тревогу, пулеметы на край оврага подкатили, и я своего «Максимку» — тоже, я ведь всю гражданскую с пулеметом был, ну и как вдарили! Бьем, бьем, одни валятся, как снопы, а другие всё лезут наверх, прямо-таки лбом на смерть идут. Да ещё под чёрным знаменем, под барабан, парадным шагом! Б-р-р… — передернул Максим плечами от жуткого воспоминания. И замолчал, будто увидел в огне догорающих поленьев ту бешеную атаку.
— А дальше, Максим Егорович? — робко спросила Павла. В ней возникло неожиданное уважение к этому человеку, тоже воевавшему в гражданскую войну, как и Егор Ермолаев.
— А дальше… Бьем, бьем, а они всё идут и идут! Тут парнишку, что рядом со мной лежал, страхом забило: «Заговоренные они что ли? Падают, а идут!» — и бежать. Видно ему с его винтовочкой жутко стало. Иван, мой второй номер, цап его за шиворот: «Не психуй, дура! Стреляй! Им того и надо, чтоб испугались мы да побежали!» И тогда лишь смертники вспять пошли, когда ихнего знаменосца кто-то метко срезал — он, в самом деле, ровно заговоренный был: вокруг народ валится, а он прёт себе вперед, ну и другие с ним, на миру-то и смерть красна. Срезали знаменосца, ну тут они вроде как прозрели. Мы — за ними! Резня была жуткая. Сопротивлялись они крепко: и умирать не хотелось, и хмель еще не выветрился. Одного потом допрашивали, так он сказал, что такие атаки у них зовутся психическими, Каппель, их командир, придумал. А шли без опаски в рост потому, что пьяному — море по колено, их перед атакой самогонкой до отруба поили, лишь бы могли на ногах устоять. А тут еще барабанный бой, знамя развевается, в голове чёрт-те что, вот и режут парадным шагом. Я потом еще одну такую «психушку» видел. Главное — устоять надо, побежишь — хана, сомнут и изрежут в клочья. Ведь тогда как было: или мы их, или они нас.
Павла молча, в упор, не мигая, смотрела на Дружникова, и он продолжил свой рассказ:
— А еще, помню, Пермь брали. Вместе с нами шли Путиловский кавалерийский стальной и «Красные Орлы». И хорошо, что дело в июле было, а то полки устали, многих повыбило, а живые — почти голые и босые да голодные. В нашей роте осталось всего человек двадцать. А у противника — численное преимущество, все сыты-одеты. Ну вот, подошли мы к Каме. На том берегу — Пермь, а на нашем — тальник да мелкий лесок. Белые, конечно, нас заметили да как врезали из пулеметов, едва мы в том леске укрылись, затаились до ночи, потому что и отступать нельзя: всех видно, как на ладони. Так и дождались ночи. Тут к нам командир батальона пришёл, сказал, что нужны двое пулемётчиков, которые бы перебрались на другой берег и ударили потом по врагу с тыла, как остальные пойдут в лобовую атаку. Я вызвался, да молод командиру показался, вот он и отправил моего земляка с Надеждинска да ещё одного пулеметчика. Перебрались они через Каму благополучно, а как рассвело, дали сигнал, что, мол, на месте и готовы к бою. Ну, мы и пошли в атаку через мост. Белые тот мост хотели взорвать, да не успели — мы атаковали, один пролет упал очень удачно — концом на баржу, что была к берегу пришвартована, вот мы и взобрались на мост, даже и хорошо получилось: белые нас не видели, как мы на мост вбежали. Огонь встречный, конечно, был сильный, однако город мы взяли с ходу. Правда, белые успели все-таки отойти от Перми, к тому же порушили всё, что успели, да ещё нефтяное хранилище и склады продовольственные подожгли, так что вонь, гарь стояла страшная. Но штаб уйти не успел — Путиловцы его настигли…