Дорога неровная
Шрифт:
Павла захлопотала у печи, которая всей массой стояла в ее квартире, а одной стенкой выходила в класс, где занимались ребята. В печи было сделано «окно» с чугунной плитой для приготовления еды. На плите — чугунок со щами, постными, правда, но зато у Павлы имелась сметана: утром прислала мать одного из шабалинских учеников. Рядом с чугунком — пузатый алюминиевый чайник.
Человек сказал:
— Ну, давайте и чаю… и щей! — он разделся, повесил шинель с шапкой на гвоздики, заменявшие вешалку.
Павла налила полную глиняную
Было ему, наверное, уже за тридцать. Волосы светлые и не особо пышные, но волнистые. Глаза голубые, на верхней губе щеточка «ворошиловских» усов, лицо спокойное и мужественное, обветренное. Человек ел медленно и осторожно, и это совсем не вязалось с его быстрыми и ловкими движениями, когда он разгружал дрова.
— Извините, а как вас звать? — поинтересовалась Павла.
— Дружников я, Максим Егорыч, — поперхнулся чаем гость, закашлялся и заторопился. — Пора мне. Благодарствую за угощение, — и стремительно вышел, подхватив шинель, заталкивая на ходу руки в рукава.
Павла вышла посветить ему в темных сенцах. Постояла на крыльце, пока Дружников не выехал со двора и не запер ворота. Потом зашла в дом, закинула крючок на двери. Ей стало как-то тревожно на сердце, словно предчувствовало оно что-то худое. Странный он какой-то, этот Дружников. А Раечка совсем на него не похожа, видно — в мать.
Максим ехал по ночному лесу, не понукая коня. Серко дорогу к дому знал хорошо. Максим думал, ежась и пряча лицо в воротнике шинели: «Ты гляди-ко, невелика пичужка эта учительша, а как глянула, словно душу перевернула. И не видная собой, худоба, а взгляд так и завораживает…»
Серко трусил к дому ходко. А прошлой зимой он был не так спокоен. Шастали в округе волки, развелось их — житья не стало. Что ни ночь, так порезан скот у кого-либо на подворье или на колхозной ферме. И ничего не оставалось, как отстреливать их.
Собрал всех охотников председатель Жиряковского сельсовета и, знамо дело, первым позвал Максима Дружникова: он был известен как умелый и удачливый охотник, чапаевец ведь, мужик лихой и бесстрашный.
Максим смастерил легкие, как северные нарты, санки, впряг в них Серка. Неделю мотался по лесам, выслеживая стаю, отстреливая волков, и довел их до такой лютой ненависти, что и волки стали его выслеживать, хотя, завидев ненавистный возок, старались исчезнуть в лесу. И улучили все же момент, подкараулили Дружникова.
Серко распорол заднюю ногу сучком, и Максим, жалея коня, хоть и невелика рана, поставил его в стойло, смазал рану мазью, которую дал дед Артемий. Да и самому нужна передышка: похудел, почернел от гонки за волками. Тут как раз у сестры Елизаветы день рождения наступил. И Максим, положив в заплечную сумку-сидор гостинцев
Шел себе гатью да посвистывал. И почуял вдруг, как зверь, что следит за ним кто-то зорко. Глянул вправо-влево и увидел горящие глаза: волки! Вот подкараулили так подкараулили: ни ружья с собой, ни верного Серка!
Максим ускорил шаг. А волки — ближе и ближе. Выхватил Максим рыбину мерзлую из мешка, бросил стае. Волки сбились в кучу над рыбиной, и вновь через секунду потрусили следом, охватывая Максима подковой. Тогда Максим швырнул на дорогу весь мешок, а сам бросился бежать. Но волки, расправившись с мешком, настырно продолжали преследование. Максим вынул из кармана спичку, выдрал пук камыша, поджег, махнул факелом на зверей — те отступили. Так и пятился Максим, поджигая пучки камыша, боясь упасть — тогда волки и накинутся, вон вожак уж изготовился.
— Ах ты, гад! — Максим резко шагнул вперед, ткнул матерому волчищу факел в морду так неожиданно, что тот не успел увернуться и взвыл от боли и страха перед огнем. — Ага, подпалил я тебе усы, мать твою, перемать…
А сам думал: хоть бы до околицы добраться, не набросились бы раньше времени. Кончится гать — кончится и камыш, тогда — шабаш, пропал Максим Дружников… И когда нечего уже было жечь, Максим поджигал и бросал в сторону волков спички. Хилый огонек вспыхивал на секунду и тут же затухал на ветру, и волки уже перестали опасаться огня, но за спиной Максима забрехали собаки, и вскоре он уперся спиной в закрытые жердяные ворота на дороге. Кулем перевалившись через ворота, бросился, спотыкаясь, к домам. Волки не посмели войти в деревню, потому что в ней стоял сплошной лай собак, учуявших зверей.
Максим ввалился к Бурдаковым вместе с клубами морозного пара и глупо засмеялся, привалившись к косяку: спасен! Значит, долго жить будет.
Через две недели Максим Дружников приехал в Шабалинскую школу с утра в субботу. На подводе вновь были дрова, на сей раз сосновые. Он деловито завел Серка во двор, сгрузил дрова.
Павла увидела Дружникова из окна, объявила перерыв — все равно ребята хоть и сидели смирно, а вытягивали шеи, смотрели, что там во дворе делается. И только Павла объявила переменку, все мальчишки повскакивали с мест и ринулись во двор. За ними — девочки.
— Дети, дети! — кричала с крыльца Павла. — Оденьтесь, пожалуйста, простудитесь!
Но ее никто не слушал. Одни гладили по морде Серка — знали о его прошлогоднем геройстве, другие начали помогать Дружникову. Чурбаки, что по силе, мальчишки носили, а те, что потяжельше, катили по земле. Раечка Дружникова подбежала к отцу, прильнула к его руке. Дружников нагнулся, поцеловал девочку, что-то ей сказал, и та звонко рассмеялась. И Павла, глядя на них, впервые подумала, что ее Витюшка не может приласкаться к отцу, он его ни разу не видел.