Шрифт:
Сегодня ни на что не похоже.
И не будет похоже когда-либо. Иные дни приходят и уходят, исчезая навсегда. Ничего – не каждый день важен. Но есть особенные. Меняющие, сложные. Ломкие и острые, как битое стекло. Именно с такого, кинжального осколка, начались моя история и моя память.
Сейчас воспоминания яркие, словно узоры в калейдоскопе. Сменяют друг друга, теснятся и путаются. Но время пройдет и оставит лакуны, сократит события до серых фактов, вытрет краски и запахи, даже чувства. Жизнь, что была со мной – с нами, – превратится в чужую, подслушанную
Я должна запомнить как можно больше. Я не имею права забыть.
Детали. Вот: облако застыло над горизонтом. Ветер гонит лепестки пепла по разбитому асфальту. В ожидании ночи, тихонько перешептываются горячие стены. С сумерками они выдохнут чудовищ.
– Нестрашно. Я тоже чудовище.
Здесь дом для беглецов. Здесь тысячи птиц, но ни одной настоящей. Здесь парящие тени уносят сны далеко-далеко, к самому солнцу, а мир еще молод и полон пусть темного, но волшебства.
Здесь, однажды, я поняла:
– Как бы далеко ты ни зашел, нужно идти еще дальше.
I
Первый июньский полдень. Оглушительная жара. Солнце выжгло жизнь из каждой щели. Линялые двухэтажные дома затаились, доживая последние дни перед сносом. Истрескавшиеся стены напрочь отрезают городской шум. Значит, никто не услышит. Идеально.
Крики – большая проблема.
На сорок второй улице пусто. Ни припаркованных машин, деревьев, ни клочка тени. Заколоченные окна, граффити и выбитые двери в парадных. Рваный ритм мертвой застройки. Подходящее место. Полдела сделано.
Снова подкатывает тошнота, кружится голова. Тяжесть сумки впивается ремнем в плечо. Я не спала… сколько? Щурюсь в попытке вернуть миру четкость.
Бесполезно. Я тянула слишком долго, и теперь руки дрожат от усталости, а движения выходят вялыми и медленными.
– Мне нужна слабая жертва, – очень слабая. Прошлый мужчина оказался сильнее, чем выглядел, и после я две недели пряталась на пустующем чердаке – пока не облущились ссадины и не потухли синяки. Отсюда до убежища под дырявой крышей кварталов пять. Удобно, если пострадаю. Но вдруг близко? Вдруг отследят? Я наведывалась в этот район трижды. Слишком много.
– Но я выучила наизусть каждый закоулок. Каждый дом. Это важно. Плюс, два трупа так и не нашли, я проверяла совсем недавно.
И все же…
– Успокойся. Давай решать по проблеме за раз, – голос тонет в раскаленном воздухе. Надо пойти домой и попробовать поспать. Набраться сил, вернуться с темнотой.
– С темнотой, – скрипучим смешком срывается с губ. Разворачиваюсь и бреду назад по горячему асфальту. Связанная солнцем тень покорно плетется следом. – Все будет хорошо. Скоро я от них избавлюсь, – пусть ненадолго, пусть ценой чьей-то жизни. Моей совести. Пусть. Мне нужно поспать.
Звук. Замираю. Что? … Вроде звяканье… стон.
Плач.
Оглядываюсь. Нашариваю нож. Тени? Человек? Если человек, то вот – мой шанс! Освободиться прямо сейчас! Крадучись, возвращаюсь. Рыдание захлебывается, и лишь шорох моих шагов нарушает зыбкую тишину.
– Давай же. Где ты, – словно в ответ, из черноты арки неподалеку доносится всхлип. Туда. Только тише, тише…
После белого полуденного зноя темнота за покосившимися створками ворот кажется плотной. Смаргиваю ее с ресниц, пытаясь разглядеть фигурку, скрючившуюся в ветхом кресле посреди тоннеля. За ней еще одни ворота сияют дырочками и щелями – будто кусочек звездного неба. Выдыхаю: человек. Но… надо проверить.
Старая мебель в беспорядке. Мусор, постели из тряпья и газет. Дом для бродяг. Хорошо, они-то мне и нужны. Обхожу по дуге ощерившиеся распахнутыми дверцами шкафы и комоды, всматриваюсь в углы. Пусто. Глаза привыкли, и теперь я ясно различаю источник шума: девочка. Лет шесть-семь. Красное платье и белые кроссовки. К ножке кресла прислонился розовый, в бабочках, рюкзак.
Дерьмо.
Я не убью ребенка.
– Эй, – выдавливаю. Пора убираться. Здесь слишком темно. – Ты заблудилась? Тебе помочь? – подхожу ближе, пряча нож в сумку, но не выпуская. Среди жестких лучиков на периферии зрения оживают тени.
Она вскидывает голову, сжимаясь в комок, но тут же расслабляется. Вытирает распухший нос и убирает налипшие на щеки прядки.
– Что случилось? – хмурится, шаря по мне взглядом. Отталкиваю звонкую пустую бутылку. Вздрагиваю, когда на потолке у пыльного фонаря колышется тьма. – Не страшно сидеть одной в темноте?
Малейшее движение зрачка ловит плотные силуэты. Позвоночник продирает холодом, волоски на шее поднимаются дыбом. Впиваюсь ногтями в толстый шрам на левой ладони: успокойся. Выход рядом, успеешь. Они не пойдут следом – не посмеют покинуть свой вязкий мир полутонов.
Не решатся. Еще ни разу не…
– Страшно, – отвечает, скривившись. Сейчас снова заплачет. У меня нет времени. Задерживаю дыхание, потихоньку выталкивая воздух сквозь стиснутые зубы. Почти не слышу сквозь грохот пульса, как говорю:
– Мне тоже страшно. Я боюсь темноты, – страх гниет внутри, наполняя тело слабостью. – Я пойду на улицу. Если тебе нужна помощь – идем.
Позволяю рукоятке ножа выскользнуть из потных пальцев и стукнуться о дно сумки.
Она быстро кивает и подскакивает – высокий хвост вспыхивает под звездчатыми лучами. Хватает за запястье и тянет наружу.
Мы останавливаемся посередине дороги, где тени собираются в лужицы под ногами и мертво повторяют движения. Девочка дергает руку, морщится: только замечаю, что с силой сжимаю влажную кисть.
– Извини, – отпускаю и глажу ее русую макушку. Шмыгает:
– Ничего. Я тоже боюсь темноты.
– Тогда чего ты там сидела? – охватывает себя за плечи и бросает взгляд на черные ворота. Горестно вскрикивает – я едва не подпрыгиваю:
– Рюкзак! – господи!
– Я принесу его… но… дай мне прийти в себя, – туда-назад, они не успеют.