Дорога перемен
Шрифт:
— Ладно. — Эйприл еще чуть попятилась. — Потому что я тебя не люблю. Это годится?
К счастью, Фрэнк не успел стереть ласковую врачебную улыбку, и она помогла не воспринять ее слова серьезно.
— Это не ответ, — мягко сказала он. — Я хочу знать, что с тобой происходит. Возможно, ты пытаешься от всего укрыться, пока… ну, пока не начнется лечение. Вроде как желаешь снять с себя всякую ответственность. Может так быть?
— Нет. — Эйприл смотрела в сторону. — Или да, я не знаю. Выбери сам. Объясни
— Речь не о моем удобстве. Я хочу сказать, что жизнь продолжается независимо от того, надо тебе лечиться или нет. Да, ты переживаешь трудное время, это было то еще лето. Суть в том, что нам обоим крепко досталось, и мы должны помогать друг другу чем только можем. Видит бог, у меня самого были такие закидоны, что я подумывал сходить к психиатру. Вообще-то… — Фрэнк повернулся к окну и поиграл желваками, — я рассчитывал на твое понимание и хотел кое-что рассказать… об одном взбалмошном и глупом поступке, который недавно совершил.
Весьма неожиданно… да нет, абсолютно неожиданно для себя он стал рассказывать о Морин Груб. Невольно редактируя историю, Фрэнк поведал не о машинистке из конторы, но о «нью-йоркской девушке, с кем едва знаком», не преминув подчеркнуть, что не испытывает к ней никаких чувств, однако же ее влечение к нему глубоко и безудержно. Голос его звучал уверенно и мягко, а случайная хрипотца и заминки в сочетании с исповедальной проникновенностью придавали повествованию особый ритм и романтическую изящность.
— Наверное, все эти разговоры об аборте подорвали мою уверенность в себе как мужчине, и я хотел что-то доказать… не знаю. Во всяком случае, на прошлой неделе я обрубил эту глупую связь. Все кончено, правда. Иначе я бы не смог об этом рассказать.
С полминуты тишину в кухне нарушала только музыка из радио.
— Зачем тебе это? — спросила Эйприл.
Все так же глядя в окно, Фрэнк покачал головой:
— Малыш, я не знаю. Я пытался объяснить тебе, но сам этого не понимаю. Потому-то и назвал взбалмошным и глупым поступком. Я…
— Ты не понял. Я спрашиваю не о том, зачем ты кого-то трахал, а зачем об этом рассказываешь? Какой смысл? Чтобы пробудить во мне ревность, что ли? Теперь я должна тебя полюбить и вернуться к тебе в постель, так, что ли? Чего ты от меня ждешь?
Фрэнк понял, что краснеет и расплывается в растерянной, глупой усмешке, которую безуспешно попытался превратить в улыбку врача.
— Может, скажешь, что ты чувствуешь?
Секунду Эйприл словно прислушивалась к себе и пожала плечами:
— Скажу. Ничего.
— То есть тебе все равно, что я делаю, с кем я сплю… Так?
— Да. Так. Все равно.
— Но я так не хочу!
— Конечно не хочешь. Наверное, мне было бы не все равно, если б я тебя любила. Но я тебя не люблю и никогда по-настоящему не любила, я это поняла лишь недавно и потому предпочла бы сейчас ни о чем не говорить. Понимаешь?
Эйприл взяла тряпку и ушла в гостиную, точно усталая прилежная хозяйка, у которой еще горы несделанной работы.
«Вы только послушайте! — заходился назойливый радиоголос. — На большой осенней распродаже у Роберта Холла сумасшедшие скидки на весь ассортимент мужских шортов и джинсов!»
Фрэнк тупо смотрел на нетронутый стакан чая со льдом; сквозь плотную трясину смятения сумела пробиться лишь одна цепь связных мыслей: сегодня же воскресенье, вот почему дети у Кэмпбеллов, значит, времени на разговор почти не осталось.
— Нет, погоди! — сказал он, влетев в гостиную. — Отложи эту чертову тряпку и секунду послушай. Слушай! Во-первых, ты прекрасно знаешь, что любишь меня…
— Какое наслаждение быть просто пассажиром! — сказала миссис Гивингс, вцепившись в поручень дверцы.
В больничных поездках за рулем всегда был муж, и она не упускала случая поведать, какое облегчение приносит разлука с баранкой. Когда ежедневно наматываешь сотни миль, говорила миссис Гивингс, нет лучшего отдыха, чем устроиться на заднем сиденье, предоставив шоферские заботы кому-то другому. Однако в силу привычки она внимательно следила за дорогой, и на подъезде к повороту или запрещающему знаку ее правая нога вжималась в резиновый коврик. Заметив это, миссис Гивингс волевым усилием приказывала себе любоваться пейзажем, распустить спину и откинуться на сиденье. В доказательство полного самообладания она даже выпускала поручень и держала руку на колене.
— Ах, какой прелестный день! — щебетала она. — Взгляни, листочки только-только начали желтеть. Что может быть красивее ранней осени? Буйство красок и бодрящий воздух уносят меня к дорогим сердцу… ОСТОРОЖНО!
Нога ее ударила в коврик, а тело судорожно изогнулось, стремясь избежать столкновения с красным грузовиком, выезжавшим с боковой дороги.
— Я вижу, дорогая. — Говард мягко затормозил, пропуская грузовик, и затем снова плавно прибавил газ. — Расслабься и предоставь мне все заботы.
— Да, конечно. Извини, я понимаю, что веду себя глупо. — Миссис Гивингс несколько раз глубоко вдохнула; руки ее лежали на коленях, будто настороженные пугливые птички. — В такие дни внутри все трепыхается, а уж после столь долгого перерыва…
— Имя пациента? — спросила болезненно худая девушка за конторкой.
— Джон Гивингс. — Миссис Гивингс вежливо пригнула голову, следя за обкусанным карандашом, который прошествовал по отпечатанному списку и остановился, отыскав нужное имя.
— Кто вы?