Дорога стального цвета

Столповский Петр Митрофанович

Второй камень не долетел. То и дело оглядываясь, ребята пошли назад. У Мишки Ковалева глаза были такие виноватые, будто он — причина всего, что произошло сегодня на педсовете. Зубу даже подумалось: приди Мишка сюда один, без этого мокрогубого, он бы его не прогнал.

Зуб лег в холодную траву. Земля пахла осенью. Хорошо бы простудиться, схватить воспаление легких. Его тогда положат в больницу, станут за ним ухаживать. Медсестра будет прикладывать к его лбу свою мягкую добрую руку, говорить ласковые слова и смотреть на него так, как умеет, должно быть, смотреть

и говорить только один человек — мама.

Облака задергались, затуманились, стали наползать одно на другое. Зуб крепко зажмурился. Две горячие капли скользнули к вискам и затерялись в них. Рывком перевернувшись на живот, он уткнулся лицом в траву.

Один раз он уже болел воспалением легких — в детдоме. Бегали всем классом на лыжах, он,

разгоряченный, потный, наелся снега — и готов. Была больница, были ласковые руки и глаза, полные сострадания, И все, кто тогда узнавал, что он детдомовский, относились к нему с лаской, наперебой угощали всякой всячиной. Зуб даже уставал от такого внимания, но был счастлив. В то же время он мучился от смутного ощущения, что счастье это не его, а словно бы украденное или незаконно, ошибочно полученное. Будто счастье, как это бывает с письмами, перепутало адреса и привалило ему по недоразумению. Настоящий же адресат сидит где-то и дожидается.

Ночью Зубу привиделось, будто в дверях палаты появился кто-то сердитый, посмотрел на него и сказал с негодованием: «Да это же не он! А ну, уматывайся отсюда!»

Зуб со страхом проснулся и долго смотрел в светлый квадрат потолка. Он мечтал о чуде: вдруг выяснится, что ласковая медсестра и есть его потерянная или потерявшая мать. Вот это было бы счастье!

Но чудеса такие разве случаются?

Время, по всему видно, было обеденное. Крутько, поди, уже сбегал в дровяной сарай и слопал там шматок сала. Теперь сидит в столовой, наворачивает борщ и в десятый раз рассказывает, как они лазили в сад и какие там были интересные приключения.

Вспомнилось, как однажды на занятии по материаловедению он с Санькой попал за один стол. У Крутько в учебнике вместо закладки лежала маленькая пилочка для ногтей. Кончик у нее был интересный, в виде пики.

— Попробуй,— шепнул Санька Зубу,— как скальпель отточил. Операцию можно делать.

— Тоже мне — хирург.

— А что, я крови с детства не боюсь. Дай руку, я тебе чуток надрежу.

— Нашел дурака.

— Боишься? Эх ты, слабак!

Крутько, видно, очень хотелось попробовать свой «скальпель» на живом, а заодно показать, как он не боится крови. И он долго подначивал Зуба, уговаривая дать ему руку.

— Вот такие, как ты, от каждой царапины в обморок падают,— насмешливо сказал Санька.

Если бы он сказал это не на уроке, то, наверно, получил бы затрещину. Но шло занятие. Чтобы как-то отреагировать на Санькину насмешку, Зуб решительно положил перед ним левую руку вверх ладонью.

— Режь, если ты такой храбрый.

Санька с готовностью приложил острие пилочки к запястью, и сталь довольно глубоко вошла в кожу. Из надреза длиной сантиметра в полтора выступила бусинка

крови и стала расти. Глаза у Крутько нехорошо заблестели.

— Еще?— криворото улыбнулся он.

Зуб молчал, но и руку не убирал. Странно было: как можно без всякой нужды, ради одного животного любопытства и так запросто, с улыбкой резать по живому?

А Крутько и не дожидался ответа. Пилочка снова вошла в руку. Зубу даже почудилось в тишине легкое потрескивание разрезаемой кожи. Из-за непонятного глупого упрямства он не отдернул руку, хотя было очень больно. И было еще мерзко, обидно терпеть эту боль от Крутько, которого Зуб и без того презирал.

Сделав второй надрез, Санька снова было вонзил пилочку в кожу. Но в эту секунду Зуб, не помня себя от злости, так залепил свободной рукой ему в ухо, что Крутько чуть не свалился в проход.

Степан Ильич быстро подошел к их столу.

__ Что произошло? Зубарев, чего не поделили?

Тот угрюмо молчал, вытирая промокашкой кровь. Степан Ильич посмотрел на три аккуратные надреза и, кажется, все понял.

— Дай сюда,— протянул он руку к Крутько. Сказано было негромко, но так, что ослушаться невозможно.

Пилочка легла на ладонь преподавателя. Он посмотрел на отточенный кончик и так же тихо спросил:

— А зарезать ты смог бы?

Крутько не ответил. Он стоял в проходе между столами, прижимая ладонь к уху.

В наступившей тишине Степан Ильич вернулся на саое место, раздумывая, видимо, как поступить в этом случае.

— Он и меня уговаривал,— нарушил тишину кто-то из ребят.— Давай, говорит, дурную кровь пущу, здоровее будешь.

— И меня тоже...

Помолчав, Степан Ильич обвел взглядом ребят и спокойно сказал:

— Продолжаем занятие. Крутько, пересядь за соседний стол. Кстати, тебе что, тоже больно бывает — за ухо-то держишься?

Ребята дружно засмеялись. В их смехе чувствовалось желание, чтобы Крутько было очень больно, чтоб он тоже почувствовал.

И вот за этого самого Крутько Зуб, не задумываясь, подставил свою голову. Пожалел бедного...

11

Тишь пруда убаюкала Зуба.

Проснулся он оттого, что продрог. Пруд взялся

мелкой волной и был похож на огромную стиральную доску. Небо посерело, стало непривлекательным. Ветер дул с севера — осенний, остуженный льдами далекого океана. Вместе с запахом убранных полей он нес свежесть снежных туч.

Зуб поднялся и побрел в сторону города.

Училище, как видно, отправилось в кино. Народу почти нет. На территории установилась непривычная тишина. Конечно, об изгнании Зуба знали все— плохие вести не лежат на месте. Ребята, которых он встретил на пути к главному корпусу, провожали его взглядами, в которых сочувствие было смешано с неприятным для Зуба любопытством.

Главный корпус оказался безлюдным. Только техничка гремела где-то ведром и шумно передвигала стулья. Зуб повернулся уходить, но тут открылась дверь одного из кабинетов. Вышел Степан Ильич с повязкой дежурного воспитателя на рукаве.