Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
Несколько секунд в комнате очень тихо. Мадам Розенсон приумолкла. Мама одевается и с опаской поглядывает на меня, потому что я соплю носом, как паровоз: плохой знак.
Потом мадам Розенсон продолжает свой монолог:
– Чего я хочу? Я хочу, чтобы девочки работали и пикнуть не смели! У меня им хорошо. Первый год я их не кормлю – пусть жрут свое, только чтобы, борони Боже, не запачкали платье или пелеринку: за это я наказываю! Платье и пелеринка – мои. Утром девочки приходят – одеться! Вечером перед уходом – все снять и идти домой в собственном шматье! И если что не по мне, так никаких обследователей: хочу – прибью, а рука у меня –
Этого смеха я уже не могу вынести. Пока Розенсониха говорила свои гадости, я еще кое-как держалась. Но этот смех щелкнул по мне, как бичом. Я оборачиваюсь к мадам Розенсон и кричу ей с ненавистью, с отвращением:
– Вы противная, злая женщина! Противная, противная!
Мне хотелось бы добавить еще что-нибудь обидное, кусучее. Но, по своей несчастной способности говорить в минуты волнения не то, что мне хочется, я вдруг оглушительно ору на мадам Розенсон:
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
И выбегаю в переднюю. Потом на лестницу.
Я сижу на нижней ступеньке. Сейчас придет мама и скажет мне с огорчением:
«Ты невыносимая! Я тебя больше никуда с собой не возьму!»
И та-та-та, и тра-та-та… Как будто я – скверная девчонка, а не мадам Розенсон – подлая, грубая баба!
Но все поворачивается не совсем так. Мама приходит. Правда, поначалу она говорит то, чего я и ожидала:
– Ты невыносимая! Я тебя больше никуда с собой не возьму!
– Я сама… сама не желаю… Никогда в жизни не пойду к этой проклятой разбойнице!..
Но тут случается неожиданное – мама опускается рядом со мной на ступеньку лестницы, кладет голову ко мне на плечо – и плачет. Плачет, как маленькая. Так, как если бы мадам Розенсон прибила ее!
– Это ужасно, ужасно… – говорит мама сквозь слезы. – Безобразно у нас поставлено это «обучение ремеслам»!
Когда мы уже подходим к нашему дому, я обращаю внимание на то, что у мамы в руках большой сверток.
– Что это, мама?
– Да нет… так… покупка…
Меня вдруг озаряет догадка:
– Мама! Это твое платье? От Розенсон?
– Да. Я взяла его обратно. Заплатила ей и ушла… – И, помолчав, мама добавляет: – Она требовала, чтобы ты перед ней извинилась…
Глава десятая
Болезнь царя
Через несколько дней после этого, перед четвертым уроком, в класс входит Дрыгалка. Она поднимает вверх свою сухонькую ручку, требуя тишины.
– Дети… – говорит она грустным голосом. – У нас большое горе, дети… Тяжкая болезнь поразила нашего обожаемого монарха, государя императора Александра Александровича… Весь народ молится о его благополучном исцелении… Сегодня после большой перемены уроков больше не будет: в нашей домовой церкви будет отслужено молебствие о здравии государя императора. Все воспитанницы католички и инославные могут идти домой. Православные – остаться на молебствие.
Дрыгалка выходит из класса. Как будто она рассказала о печальном – о болезни царя, – но никто не печалится! Это прежде всего происходит от особенностей самой Дрыгалки. Когда она говорит о чем-нибудь чувствительном, становится еще более заметно, какое у нее бесцветное лицо, бумажный голос, пустые глаза.
В общем, все выслушали Дрыгалкино сообщение, никто не огорчился. Одна только Женя Звягина сказала:
– Бедненький мой
Но Женя Звягина, всем известно, обожает портрет Александра Третьего в актовом зале. Она даже записки ему пишет! В трудные минуты жизни, когда она не выучила какого-нибудь урока и боится, что ее вызовут к доске, Женя пишет на маленьком листочке бумаги:
«Дуся царь, пожалуйста, пусть меня не спрашивают по арифметике, я вчера не успела приготовить».
Эту записочку Женя, подпрыгнув, старается забросить так высоко, чтобы она перелетела поверх громадного портрета и упала позади него. Если это удается и записка не падает обратно, не долетев до цели, – значит, все хорошо: не спросят. Наверное, при осенней и весенней уборке, когда «полосатки» чистят за портретами, оттуда выгребают груды Жениных записочек, адресованных «дусе царю».
Итак, болен царь. Тот самый, о котором поется в песне «Славься»:
Славься, славься, наш русский царь,Господом данный нам царь-государь!..Вот этот самый царь-государь Александр Третий болен. Тяжело болен!
Это тянется довольно долго. Сперва его перевозят в Крым, в Ливадию. Там, во дворце, он лежит, окруженный членами своей семьи и самыми знаменитыми врачами.
А по всей огромной России повторяют: «Государь умирает… Государь умирает… Государь умирает…» В газетах пишут, что болезнь государя повергла весь народ в глубочайшую печаль, что церкви переполнены людьми, которые, плача, молятся о здравии государя. Однако это не заметно ни на улицах, ни в церквах, – по крайней мере, никто не выходит из церкви на улицу заплаканный.
Я этого государя никогда не видала. Никуда не выезжала я из нашего города, а, уж конечно, и государь никогда не приезжал к нам. Он живет в Петербурге, в Зимнем дворце. И в загородном дворце – в Гатчине.
Я знаю государя по портретам. Царские портреты висят везде – и на почте, и в кондитерской, и в колбасной. Самый большой портрет – во весь рост – висит в актовом зале нашего института, прямо против входной двери. На всех портретах государь Александр Третий – светловолосый, с выпуклыми воловьими глазами, высокий, очень грузный. Кажется, топни он ногой – и уйдет его нога глубоко в землю! В магазинах продают аляповатые репродукции с картины «Чудесное спасение царской семьи при крушении поезда на станции «Борки». Все «августейшее семейство», как пишут в газетах, изображено на фоне разбитых вагонов: сам государь Александр Третий, рядом с ним маленькая и курносая, как мопсик, государыня Мария Федоровна (бывшая датская принцесса Дагмара) и все их дети. Самая младшая, великая княжна Ольга Александровна, – совсем еще девочка; лицо у нее испуганное, обе руки в страхе прижаты к груди.
Есть семьи, где царский портрет повешен на стену в одной из комнат. У Шабановых государь висит в гостиной, у новой моей подруги Оли Владимировой небольшой портрет царя поставлен на письменном столике. У нас царского портрета нет. В маминой комнате висит портрет ее отца, моего дедушки Семена Михайловича. В папином кабинете на видном месте стоит на столе вделанная в рамку фотография папиного любимого учителя, знаменитого анатома, профессора Грубера. Грубер – очень нахмуренный и сердитый, в очках и белом галстуке. На фотографии он написал крупным круглым почерком по-латыни: «Моему ученику Якову Яновскому».