Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
– Что-о такое? – раздается над моей головой не крик, а пронзительный визг.
Это Дрыгалка увидела, что я пишу, и выхватила у меня из-под носа мой злополучный дневник.
– Извольте полюбоваться! Все, все, все! Смотрите! Умер наш государь, а для Яновской – видите? – это праздник!
И та-та-та! И тра-та-та! И доложу госпоже начальнице! И сообщу господину директору! И сбавят по поведению! И прочая, и прочая, и прочая, как пишет новый царь в своем манифесте.
Дневник она мне все-таки вернула.
Ну, слава богу! Три дня,
Зато на исходе этих трех дней меня ожидает грустное известие: пока мы с Полем ходили гулять, в мое отсутствие забегала мать Юльки, Анеля Ивановна. Они внезапно уезжают раньше, чем предполагали: она забежала проститься и оставила мне письмо от Юльки.
Юлька пишет еще очень плохо (читает она уже хорошо, бегло).
Кто-нибудь другой, наверно, даже не разобрал бы этого ее прощального письма, но я ведь – ее учительница, и мне, в общем, все понятно.
Многавжмая Шаська ужаем ужасно хаплап
Спасиба тибе я тибья лублу напышы адвет.
Это означает:
Многоуважаемая Сашенька! Уезжаем ужасно впопыхах.
Спасибо тебе. Я тебя люблю. Напиши ответ.
…Прощай, Юленька, подружка моя милая!
Глава одиннадцатая
Внуки Ивана Константиновича
Юзефа заглядывает в столовую и говорит самым недоброжелательным голосом:
– Пришел…
– Кто пришел? – спрашивает мама.
– А ну тот… як яво?..
– Кто пришел, Юзефа? – терпеливо переспрашивает мама.
– Ну, румунец тот…
Это очень неопределенно: румунцами Юзефа называет всех иностранцев.
– Вот наказание! – вздыхает мама. – Никогда у вас ничего не поймешь! Я вас спрашиваю: кто пришел?
– Вы спрашуете, а я кажу: прийшел! Солдат! Того доктора денщик!
Мама, взволнованная, встает из-за вечернего чайного стола.
– Шарафутдинов? – переспрашивает она. – Ну, пусть войдет.
– Еще дело! – ворчит Юзефа. – Солдата у комнаты пускать! Ён напачкаець, а Юзефа – подтирай?
– Как вам не стыдно, Юзефа! Иван Константинович уже два дня у нас не был – может быть, он болен?.. Шарафутдинов! – зовет мама.
Как всегда, страшно топая, в столовую входит Шарафутдинов. Он чем-то очень расстроен, глаза его смотрят растерянно и обиженно.
– Хадила ана… – говорит он печально. – Хадила и хадила. Хадила и хадила…
– Кто ходил, Шарафутдинов? – спрашивает мама мягко. – Ана хадила. Ихням благородиям. Котора тольста…
Так Шарафутдинов всегда говорит об Иване Константиновиче.
– А куда он ходил? – продолжает допытываться мама. Она очень обеспокоена.
– Туды
– А где же он теперь?
– Домой прихадила. Сидит, плакаит… как рибенка си равно… – И глаза Шарафутдинова наполняются слезами. – Идем, барина! – говорит он маме. – Ихня благородия плакаит… Идем!..
Тут в передней раздается звонок. Юзефа идет отпирать – и мы слышим голос здоровающегося с ней Ивана Константиновича. Испуганный Шарафутдинов бросается опрометью удирать по черному ходу.
Это в самом деле пришел Иван Константинович. Заглянув в папин кабинет, – папы нет дома, – старый доктор идет в столовую. Мама радушно предлагает Ивану Константиновичу сесть с нами за чайный стол и уже наливает ему его любимую большую чашку, которую он шутя называет «аппекитная». Но он от чая отказывается.
– Я с вами, Елена Семеновна, голубонька моя, потолковать пришел…
Тактичная Поль незаметно уходит, увозя с собой колясочку со спящим Сенечкой. Мама спрашивает меня:
– У тебя уроки не все приготовлены?
Но я уверяю, что приготовлены – все!
Как же я могу уйти, когда так интересно! Иван Константинович «ходила по всем улицам», а потом «плакала» у себя дома… Значит, что-нибудь случилось! Интересное… И я вдруг уйду!
Иван Константинович смотрит на маму своими добрыми медвежьими глазками и вдруг говорит:
– Не угоняйте Сашурку, голубенькая моя Елена Семеновна… Она мне тоже нужна…
И я остаюсь сидеть – законно сидеть! – на своем стуле.
Наступает долгая пауза. Мама преувеличенно хлопотливо перемывает чайные чашки. Иван Константинович подпер голову рукой и сидит, такой грустный, такой несчастный, что просто невозможно смотреть!
Наконец он нарушает молчание:
– Помните, Елена Семеновна, фотографию я вам показывал? Сидит дама, молодая, красивая, руки на колени уронила, – помните, да? И Сашурка эту фотографию как-то у меня увидела, сказала: «Милая какая!..» Помнишь, Сашурка? Я усиленно киваю. Конечно, помню!
– Я всем говорил про эту даму: нет ее на свете, померла. Она и в самом деле была для меня все равно что покойница. Потому что была она чужая жена, а я ее, скажу вам прямо, любил. Всю жизнь любил…
Иван Константинович умолкает надолго. Мы с мамой не сводим с него глаз. Я даже забываю о своей любимой привычке плести косички из скатертной бахромы, я смотрю на Ивана Константиновича.
– Ну, так вот… – говорит он наконец со вздохом. – Я вам тогда соврал. Соврал, да. Ну, а сегодня… – Иван Константинович натужно глотает, словно хочет проглотить сильную боль. – Сегодня уж это правда: умерла она. Инна Ивановна Хованская… Генеральша Хованская… Инночка Благова – так я ее в юности моей звал… Умерла. Вот прочитайте. И он протягивает маме письмо.