Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
Иван Константинович тоже уходит – к себе в кабинет.
В столовой остаемся только мы, да Леня, да Шарафут. Этот совершенно остолбенел от удивления и смотрит на всех перепуганными миндалевидными глазами.
– Ничего, Шарафут… – подходит к нему Леня. – Ничего, брат, все в аккурате. – И вместе с Шарафутом Леня уходит на кухню.
– Вот что, девочки… – говорит Лида Карцева. – Вы как хотите, а я ухожу. С меня довольно!
– И я ухожу! – поддерживает ее Варя.
Мы всей гурьбой идем в переднюю. Меля успевает засунуть в карман несколько конфет.
– Брось! – говорю я ей. –
– Нет, почему же? – возражает она. – Они – миленькие, я такие люблю.
Мы идем по улице. Идем гуськом, потому что тротуар тут узкий. Я иду в самом хвосте. Идущая впереди меня Катя Кандаурова говорит, сердито мотая головой:
– И кто только выдумал эти журфиксы! Ничего в них нет хорошего… Терпеть не могу!
Кто-то бежит за нами вдогонку. Это Леня. Без пальто, без шапки.
– Леня! – кричу я ему. – Сию минуту ступай оденься по-человечески! Простудишься без пальто!
– Шашура! – говорит он, запыхавшись. – Дедушка просит, чтобы ты вернулась. Ненадолго… Я потом тебя домой отведу.
Я кричу девочкам: «До свидания!» – и мы с Леней бежим к их дому, бежим, как ветер: я боюсь, чтоб Леня не простудился.
Мы сидим в кабинете Ивана Константиновича. Леня – за роялем (я знаю: это бабушкин рояль). Мы с Иваном Константиновичем – на большом диване. Иван Константинович облокотился на валик дивана и приготовился слушать, склонив голову на руку. В комнате полутемно – лампу потушили, только на письменном столе горит одна свеча.
– Слушайте! – говорит Леня. – Вот сейчас будет бабушкина нота: ля бемоль. Бабушка мне много раз говорила: «Возьмешь ноту – ля бемоль, лиловую, сиреневую – и – слушай: это мой голос, это я с тобой разговариваю».
Леня касается клавиша. И в полумраке комнаты поет один звук – нежный и чистый, радостный и грустный. Ля бемоль… Мы слушаем, как он звенит, постепенно затухая…
Леня играет ля-бемольный «Импромптю» Шуберта. Я забываю, что за окном февральский снег, скользят санки, запряженные лошадьми, у которых из ноздрей валит пар. Мне чудится весенний сад, кусты сирени, лиловые гроздья ее, как хлопья, как веселые цветные облачка, упавшие с неба. И сквозь все – «бабушкина нота», любимая нота милой печальной женщины, у которой не было счастья.
Я так заслушалась, что и не заметила, как чуть-чуть приотворилась дверь кабинета и кто-то бесшумно скользнул в дверную щель. Это Тамара. Она тихонько садится рядом со мной на диване, обнимает меня за шею. Мы сидим. Молчим.
Я соскальзываю с дивана на пол, освобождая этим место между Тамарой и Иваном Константиновичем, и подталкиваю Тамару к нему. Через минуту они сидят обнявшись: рука Тамары, белея в полумраке комнаты, гладит лицо и голову Ивана Константиновича…
– Знаешь, что я тебе скажу, Шашура? – говорит мне полчаса спустя Леня, провожая меня домой.
– Нет, не знаю. Скажешь – тогда узнаю.
– И скажу, подумаешь… Вот что я тебе скажу: ну до чего досадно, что ты – девчонка!
– А чем это плохо, что я – девчонка?
– Ничего не понимает! – сердится Леня. – То есть просто, скажу я вам, орехи такой головой колоть!.. Тем это плохо, что ты – не парень! Я бы с тобой во как дружил! – А почему
– С девчонкой?.. – протягивает Леня как бы с некоторым недоумением. – Никогда я с девчонками не дружил…
Я вдруг обижаюсь. Подумаешь, нужно мне с ним дружить! Мало у меня замечательных подруг!
– А я тоже с мальчишками никогда не дружила, – говорю я равнодушно. – И не собираюсь дружить.
Так в тот вечер мы не скрепили нашей дружбы – Леня и я…
Зато с того самого дня все мы, девочки, новыми глазами увидели Катеньку Кандаурову. До тех пор мы были с ней как старшие с младшей. Было это прежде всего оттого, что так относилась к Кате Маня Фейгель. А к тому же все мы были по разным причинам старше Кати, хотя и одного с ней возраста. Живя с отцом, как она сама говорила, «скучной жизнью», то есть одиноко, без друзей, Катя немного отстала в своем развитии и была моложе своих лет. Все мы, остальные, были старше своих лет. Лида Карцева – оттого, что болезнь матери сделала ее, девочку, хозяйкой дома, а в поездках за границу – даже «главой семьи». Маня – оттого, что тяжелая, скудная жизнь рано сделала ее товарищем отца, матери и брата. Я – оттого, что росла среди взрослых, а они (в особенности папа) говорили со мной откровенно, как с равной. Попав в семью Фейгелей и в среду девочек-подруг, Катя тоже стала быстро развиваться и взрослеть. Все это ясно обнаружилось в ее поведении на «журфиксе» у Тамары.
Глава пятнадцатая
Горе
Я возвращаюсь домой из института веселая. Скинув с себя ранец и держа его одной рукой за лямку, я влетаю в нашу комнату, где живем мы – Поль и я…
И что-то мне сразу не нравится у нас! Как будто все как следует – попугайчик Кики тихонько чирикает в своей клетке, Поль что-то читает… Но она сидит на своей кровати! Этого никогда не бывает! Поль всегда очень твердо настаивает на том, что кровать у человека должна служить только для сна или болезни: спать на ней днем, валяться на кровати днем с книгой, мять постель – все это Поль называет одним из немногих известных ей и исковерканных ею русских слов: «базалабер», то есть безалаберщина.
А сегодня вдруг Поль – днем! – сидит на своей кровати.
И в комнате пахнет таким знакомым мне противным запахом ее любимого лекарства – эвкалиптовых лепешечек.
Я подхожу к ней близко:
– Поль… Что с тобой, Поль?
Она поднимает на меня глаза – милые мне компотночерносливовые глаза! – и ничего не говорит. Но в этих глазах такая боль, что я бросаюсь обнимать ее:
– Поль, что случилось?
– Умерли… – говорит Поль с усилием. – Поль… и Жаклина… А Луизетта осталась… совсем одна…
Оказывается, умер брат ее, Поль Пикар.
– Он очень дружно жил со своей женой Жаклиной, – говорит Поль, – они очень любили друг друга…
Поль останавливается, ей тяжело говорить, потому что она не позволяет себе заплакать. И я тоже не плачу перед горем Поля. Помолчав, она продолжает:
– И вот… Поль умер утром, а Жаклина – вечером того же дня. Их похоронили в одной могиле… А девочка их – такая, как ты, ей одиннадцать или двенадцать лет – осталась совсем одна… Моя племянница, Луизетта…