Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
Наконец экзамены наши кончены. Завтра нам выдадут годовые «Сведения об успехах и поведении». Завтра же будет объявлен приговор по мултанскому делу.
Вечером папа возвращается домой с необыкновенно таинственным лицом:
– Я тебе сейчас покажу такое! До потолка подпрыгнешь… – И он достает из кармана бережно завернутую в бумагу фотографию. – Смотри – Короленко!
На фотографии кудрявая голова и густо заросшее бородой лицо. Из этих обильных волос смотрят глаза, необыкновенно добрые, чистые, умные. А в этих глазах – та правда, которую не затопчешь,
Правда, которая не согнется, не заржавеет, не сломается.
– Это мне – насовсем? – спрашиваю я.
– Нет, только посмотреть… Это у меня такие больные есть, – Короленко подарил им свою фотографию. Они ею очень дорожат… Знаешь, – вспоминает папа, – что они мне еще рассказали? Когда Короленко уезжал из Петербурга на суд над мултанцами, заболела одна из его дочерей. Он знал, что девочка больна смертельно, что он, может быть, никогда больше не увидит ее, – и все-таки поехал!
Помолчав, папа добавляет:
– А девочка на днях в самом деле умерла…
На следующий день у нас выдают «Сведения об успехах и поведении». Переведены в следующий класс почти все, кроме трех или четырех отпетых лентяек. Лида Карцева, Маня Фейгель и я переведены в следующий класс с первой наградой – с похвальным листом и книгой. Тамара Хованская переводится со второй наградой – с похвальным листом.
«Сведения» раздает нам Дрыгалка. Мы сидим в классе, как на уроке. Дрыгалка называет наши фамилии по алфавиту. Каждая выкликнутая ею девочка выходит из-за парты, приближается к столику, за которым сидит Дрыгалка, и получает из ее рук листок «Сведений». Мы все такие веселые, счастливые, каждая из нас готова броситься на шею даже Дрыгалке и расцеловать ее! Однако самой Дрыгалке это чудесное настроение не передается: она, как всегда, сухая и чужая. Каждой девочке она дает листок «Сведений» и говорит своим бумажным голосом:
– Поздравляю вас…
Девочка «макает свечкой», потом берет свой листок и возвращается на место.
«Сведения» розданы. В последний раз в этом году читается молитва после ученья:
…«Благодарим Тебе, Создателю, яко сподобил еси нас благодати Твоея во еже внимати ученью. Благослови наших начальников, родителей, и учителей, и всех, ведущих нас к познанию блага»…
– А теперь, – напоминает Дрыгалка, – ступайте вниз. Пара за парой. Не шаркать, не топать, не возить ногами…
Одеться и уйти!
И уходит.
– Нельзя сказать, – говорю я Лиде, – чтобы Дрыге было очень грустно расставаться с нами!
Лида серьезно отвечает:
– А нам? Нам разве грустно расставаться с ней? Мы только оттого и счастливы, что больше ее не увидим!
На углу улицы меня ждет дедушка. Он издали машет мне газетой и кричит:
– Оправдали! Оправдали!
Вот она, правда! Верно говорят люди, что ее нельзя ни утопить, ни запереть в каменную тюрьму, ни зарыть в землю: правда снесет все запруды, она пророет себе путь под землей, она проест железо и камень, она встанет из гроба!
Мне невольно вспоминаются «Ивиковы журавли».
Мултанские вотяки оправданы
С дедушкой и группой моих подруг мы приходим в соседний Екатерининский сквер, занимаем две скамейки. Дедушка просто расцвел от радости! Еще недавно Юзефа сокрушалась: «Наш старый пан аж с лица спал через тех румунцев…» (Румунцы, всякий понимает, – это вотяки.)
И действительно, в последние дни, когда исход процесса казался неблагоприятным, дедушка положительно не находил себе места от тревоги и беспокойства. Сейчас вотяки оправданы, я перешла с первой наградой, дедушка смотрит на мир гордо и весело, как цветущий пион.
– Девочки… – говорит Маня, обычно такая робкая и молчаливая. – Как хорошо, девочки! Ну чего, чего нам еще надо, когда все так хорошо?
Где-то близко слышен знакомый приятный голос, выпевающий:
– Сах-х-харно морожено!
– Вот оно! – говорит дедушка. – Вот чего вам надо… Я сейчас угощу вас всех мороженым!
Через минуту-другую Андрей-мороженщик со своей кадкой на голове подходит к нашим скамьям. Спокойно, неторопливо он снимает с головы кадку, ставит ее на землю, разминает рукой замлевшую шею.
– Никак, старый господин Яновский? – вглядывается он в дедушку. – И Сашурка-бедокурка!..
Так же узнает он почти всех присутствующих.
– А что, господин Яновский, – спрашивает Андрей, – тех басурман-то, слышно, оправдали, слава богу?
– Они не басурманы! – отвечает дедушка. – Они – люди. Их хотели зазря закатать на каторгу, – не вышло!
– Не попустил Господь! – крестится Андрей.
Мы переглядываемся с Лидой, Маней, Варей. Мы знаем: не Бог спас мултанских вотяков, а писатель Короленко и все те, кто боролся вместе с ним за этих несчастных людей. Хорошо, что есть на свете такие люди, как Короленко!
Мы с наслаждением едим мороженое. Андрей скатал нам шарики наполовину из сливочного, наполовину из крем-брюле, или, как его называет Андрей: «крем-бруля».
– Вкусно! – причмокивает Меля. – С ума сойти!
В аллее сквера показывается человек. Юношеская фигура его кажется мне знакомой… Но почему он шагает, сгорбившись, как старик, словно согнувшись под непосильной тяжестью?
– Дедушка! Посмотри! Ведь это же…
– Ну да! Это наш Пиня… Пиня! – зовет дедушка.
Пиня подходит, все такой же удрученный, волоча усталые ноги. Видно, он давно ходит по улицам… Он очень исхудал, лицо его почернело. Похожая на черную слезу бородавка в углу Пининого глаза еще усиливает мрачность его лица.
– Что с тобой, Пиня? Ты же черный, как головешка… Случилось что-нибудь?
– Несчастье… – глухо отвечает Пиня. – Не могу сдавать экзамены при округе…
– Почему? В чем дело?
– Уже было назначено: в среду. Так вот – здрасте! – ввели новый экзамен: французский язык… Ну, я вас спрашиваю: разве нельзя было объявить это полгода тому назад? Нет, накануне экзаменов! Ведь это же насмешка! Сорок три человека трудились – и на тебе! Научитесь по-французски, тогда будем вас экзаменовать… Теперь уж не раньше, как осенью!