Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
– Вера Матвеевна, – говорит ей мама просительно, – с вами пойдет Сашенька. Хорошо?
– Ничего подобного! – сердится Вера Матвеевна. – Не делайте из меня калеку – терпеть не могу!
Мама смотрит на меня умоляющими глазами.
– А почему вы не хотите, чтобы я пошла с вами, Вера Матвеевна? – говорю я с обидой. – Я так люблю ходить с вами и слушать, что вы рассказываете!
Мама делает мне знаки: «Так, так, так…»
Вера Матвеевна смягчается – и мы выходим вместе на улицу.
Я смотрю на ее глаза. Оба они наглухо затянуты синевато-белыми пятнами –
Смотреть на слепые глаза Веры Матвеевны горько, даже немножко страшно. Но Вера Матвеевна самое веселое, самое доброе существо, какое только можно вообразить. Надо слышать, как заливисто хохочет она над всякой шуткой. Она смеется, повизгивая, даже иногда всхрапывая, с радостными слезами на глазах.
– Милый вы, старый ребенок! – сказал ей однажды папа, любуясь ее веселостью, и вдруг, неожиданно для всех (и, уж наверное, для самого себя!), поцеловал Вере Матвеевне руку.
– Ба-а-атюшки! – ахнула ошеломленная старуха. – Руку мне поцеловали… – и добавила с неожиданной грустью: – Первый раз в моей жизни!
Конечно, всякого человека волнует, трогает это сочетание страшного личного несчастья: слепоты, одинокой, горькой жизни – и необыкновенной любви к людям, доброй заботы о них, умения побороть, превозмочь свое увечье, свою физическую слабость.
– Вот ты живешь дома, в семье, – сказала мне как-то Вера Матвеевна, – и бываешь недовольна, даже обижаешься: этого тебе не дали, того тебе не позволяют. А вот у меня было детство – у-у-у! У бедных людей – а мои родители, доню моя, были ой какие бедные! – у бедняков подслеповатый ребенок – это лишний рот. Хуже кошки – она мышей ловит. Хуже собаки – она хоть на чужого гавкает… Тебя дома как зовут? Сашенька, Шурочка, Пуговка… А меня, маленькую, бывало, кличут: «Где ты, слепая сова!»
Я очень люблю слушать рассказы Веры Матвеевны о ее детстве. В особенности о том, как она училась. Она не родилась слепой – у нее только было очень слабое зрение: она была, как она теперь называет, «подслеповатая». И зрение это явственно ухудшалось. Может быть, если бы ее показали врачу, она и не ослепла бы, кто знает? Но… врач! Он так же не мог появиться в халупе ее родителей над Днепром, как не могла прийти туда в гости, например, звезда с неба.
Сколько она себя помнит, Вера Матвеевна знала, что она скоро ослепнет. И она изо всех сил торопилась учиться.
– Я всегда знала: скоро мне – в темноту. Значит, надо набрать всякого хорошего, чтобы оно со мной осталось навсегда. В школу я, конечно, попасть не могла, но все-таки мне очень повезло: знакомая учительница увидела, как я хочу учиться, как стараюсь осилить грамоту… Дай Бог ей здоровья, той золотой женщине, – она со мной
Так рассказывает мне Вера Матвеевна, пока мы ходим по квартирам тех, кого надо пригласить на наш «вечер».
– А о чем доклад? – спрашивают почти все.
– О деле Дрейфуса, – отвечает Вера Матвеевна.
– Придем! Обязательно придем! Поблагодари, Сашенька, маму, что позвала нас… А кто докладчик?
– Один журналист. Недавно из Парижа приехал…
Нам дают деньги охотно и, как говорит Вера Матвеевна, «очень прилично». И мы уходим дальше.
– Ты не думай, – поучает меня Вера Матвеевна на улице, – не воображай, будто все люди так болеют за Дрейфуса и дрожат-ненавидят его врагов. Мы ведь ходим только по знакомым. А приди мы, например, к генералу Дроздову или к жандармскому ротмистру Ланскому, нас бы прогнали да еще собак на нас спустили. А может, и арестовали бы. Вот как, доню моя!
Когда жена доктора Вилеишиса, поблагодарив за приглашение, дает Вере Матвеевне целых три рубля, Вера Матвеевна сияет и, выйдя со мной на улицу, говорит мне:
– Видишь, как честные люди хотят узнать правду? Видишь?
Я и сама все с большим интересом жду доклада Александра Степановича. Ведь я о деле Дрейфуса знаю очень мало, почти ничего…
Наше с Верой Матвеевной хождение едва не оканчивается бедой. Хотя я, как наказывала мне мама, осторожно веду Веру Матвеевну под руку, но она все время рвется вперед, как норовистый конь. Сходя с одной очень крутой лестницы, Вера Матвеевна оступается и падает. К счастью, падает невысоко: с двух-трех ступенек. Несколько секунд, пока она лежит неподвижно, с закрытыми глазами и сжав челюсти от боли, я стою над ней в полном отчаянии. Какая-то женщина, спускавшаяся по лестнице вслед за нами, помогает мне приподнять Веру Матвеевну и посадить ее на ступеньку лестницы. Эта же добрая душа приносит из своей квартиры тазик с холодной водой и чистые тряпочки.
У Веры Матвеевны рассечен лоб: падая, она, видимо, ушиблась о край верхней ступеньки лестницы. Ласково приговаривая по-польски, незнакомая женщина терпеливо и внимательно прикладывает к разбитому месту холодные компрессы.
– Это ты сопишь, Сашенька? – спрашивает вдруг Вера Матвеевна.
– Я… – отвечаю я, давясь слезами.
– Пожалуйста, не плачь. Очень прошу тебя! О чем плакать? Слепой упал. Что тут особенного? Я очень часто падаю.
– Это я виновата, – казнюсь я. – Недоглядела…
– Не говори глупостей! Ты все время держала меня под руку. И ведь ничего не случилось особенного: ну, я разбила лоб, подумаешь!
– Ох… – вздыхает женщина, прикладывая к ранке свежую тряпочку. – Ваше счастье, пани, что вы слепая: вы не видели, как вы упали и как вы лежали! Я подумала, что вы убились насмерть. Ваше счастье, что вы слепая…
– Ну конечно, я счастливая, – через силу улыбается Вера Матвеевна. – Но все-таки, пани, я хоть и не видела, как упала, но кости мои это почувствовали…