Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
На площадке лестницы, перед дверью в нашу квартиру, мы с мамой впервые за весь этот суматошный и напряженный день оказываемся одни. Вдвоем. Мы смотрим друг на друга и крепко обнимаемся.
Запах мамы… Все забывает человек, только не это… Потому что это – запах спокойствия, прибежища в беде. Запах, в котором растворяется оскорбительная горечь всего, что пережито мною в этот первый день самостоятельной жизни…
– Ничего не поделаешь… – шепчет мама. – Вот так оно и есть…
На следующий день в списке принятых в первый класс на букву «Я» мы читаем: «Яновская Александра». Это я. На букву «Ш» приняты Шабановы –
19 августа, накануне начала уроков, я стою у нас в квартире посреди комнаты, как рождественская елка! Но что елка с ее побрякушками и даже с большой звездой на верхушке, что это все по сравнению с моим великолепием!
На мне коричневое форменное платье, очень длинное (сшито «на рост»!) и черный фартук. Платье, как полагается по институтским правилам, лишено малейших признаков легкомысленных складок на плечах (рукава «буфф» запрещены), а форменный фартук с прямым нагрудником – без всяких бретелек, перекинутых через плечи, без оборок и пелеринок. Все прямое, ничем не приукрашенное, как больничный халат.
Тем не менее все домашние стоят вокруг меня, любуясь мной, как лучезарным видением!
Даже соседи пришли полюбоваться, даже Кики, которого принесла Поль, садится ко мне на плечо, заглядывая мне в лицо своим единственным глазом.
Нет, конечно, только одного человека: папы. Но вот приходит и он вместе со старым доктором Роговым.
За Иваном Константиновичем идет Шарафутдинов, он держит на вытянутых руках огромный арбуз, полосатый, как матрац. Иван Константинович при виде меня застегивает заветные две пуговки на своем мундире и вытягивается, как на параде: «Нашей ученице – многая лета!»
А Юзефа, пуская умиленную слезу, вздыхает, оглядывая меня критическим глазом:
– А и худенькая ж! Як шпрота копченая…
Назавтра, в десятом часу утра, я вхожу в свой первый класс. В нем – парты. В углу – Бог с лампадкой. На стене – царь в рамке. На полу – плевательница.
Это мой новый мир. Я проживу в нем семь лет.
Книга вторая
В рассветный час
Глава первая
Своей дорогой
– Спать! – командует мама.
– Мамочка…
– Ничего не «мамочка»! Спать!
– Но ведь сейчас только восемь… Я всегда до девяти!
– Тебе надо хорошенько выспаться! – отчеканивает мама с необычной для нее твердостью. – Чтобы завтра не проспать, не опоздать, сохрани бог, на уроки!
Конечно, это серьезный довод. И я подчиняюсь, хотя и очень неохотно.
– Все равно не засну… – ворчу я, укладываясь в постель. – Как я могу заснуть в восемь часов! Цыпленок я, что ли?
С этой мыслью – «все равно не засну!» – я лежу в постели. Поль, моя учительница французского языка, тоже почему-то улеглась в такую рань, одновременно со мной. Она очень волнуется за меня, даже несколько раз в течение этого дня принималась сосать лепешечки из своей заветной коробки. Эти лепешки – ужасно невкусные! – сделаны из сока дерева эвкалипт. Такое красивое
В общем, учиться пойду завтра я, а волнуется из-за этого весь дом! И не только Поль без конца ворочается в постели и сосет свои лепешечки. Даже маленький Кики, блекло-зеленый попугайчик, слепой на один глаз, – даже он сегодня почему-то не засыпает, шебаршит в своей клетке. При этом он издает порою тихие «звучки», словно жалуется:
«Где мой глаз? Почему у меня только один глаз?»
В другое время Поль сказала бы с гордостью: «О, Кики такой умный! Он все понимает – как человек!»
Но сегодня Поль даже не замечает этого. Она так волнуется, что ей не до Кики…
Дверь в столовую открыта, и, лежа в кровати, я вижу все, что там делается. Мама за столом раскладывает пасьянс, но совершенно ясно, что карты ее не интересуют и она в них почти не смотрит. Порой она неожиданно задумывается и неподвижно глядит в одну точку. По другую сторону стола сидит наш старый друг доктор Рогов, Иван Константинович. Он тоже раскладывает свой любимый пасьянс «Могила Наполеона» (он только этот один пасьянс и знает) и тоже часто отрывается от карт, словно его тревожат другие мысли. Папа ходит по столовой – взад-вперед, взад-вперед. А Юзефа отчаянно, на всю квартиру, гремит в кухне посудой и утварью, поминутно роняя на пол то одно, то другое. Грохоту – на весь дом!
– Юзефа! – просит мама мягко. – Не гремите кастрюлями!
– А когда ж яны – бодай их, тыи каструли! – сами з рук рвутся! Як живые…
– Яков… – пробует мама остановить папино вышагивание по столовой. – Перестань метаться, как леопард в клетке!
– «Яков ты, Яков, цвет ты наш маков…» – вдруг напевает Иван Константинович. – Не мечись как угорелый. Ребенок и без того волнуется.
– Вспомни, как ты когда-то сам в первый раз пошел в гимназию, – напоминает мама.
Папа, по своему обыкновению, присвистывает: – Фью-ю-ю! Это же было совсем другое дело! – Почему «другое»?
– Потому, что я был пятнадцатилетний парень, почти взрослый. Моя мать хотела, чтобы я непременно стал ученым раввином. Меня учили всякой религиозной премудрости, а я мечтал учиться светским наукам – и в особенности математике и медицине!
– Вот! – радуется Иван Константинович. – В рифму со мной! Я в Военно-медицинскую академию из духовной семинарии подался. Меня папаша с мамашей в священники прочили… Как же ты все-таки, Яков Ефимович, в гимназию попал?
– Не попал бы! – говорит папа. – Не попал бы, если бы не мой отец. Он был целиком на моей стороне. Он нанял мне учителя – гимназиста последнего класса, и тот за три рубля в месяц занимался со мной потихоньку от моей матери, у нас на чердаке. Мышей там было! Как-то мыши изгрызли латинскую и греческую грамматики Кюнера и Ходобая, и я, почти взрослый, заплакал, балда, навзрыд. Как ребенок!.. Отец ничего не сказал, только вздохнул – это ж было бедствие, катастрофа! – и стал шарить по карманам. Выложил всю обнаруженную наличность – шестьдесят две копейки! – и дал мне. «На, сбегай в лавку, купи новые книжки…»