Дорога в 1000 ли
Шрифт:
– Да кто ж тут заметит? А я уж так соскучился – силов нету!
Иван развязал пояс на платье Цзинь, распахнул его, под ним обычно было шёлковое бельё чжундань – на этот раз сразу открылось прекрасное девичье тело. Иван задохнулся от восторга и приник губами к её груди.
– Ох, Ванья, и я скучаю… – Она обняла его рыжую голову. – Сильный ты… М-м-м… О-о-о… Хорошо-о-о… – И вдруг вздрогнула. – Ой, ветка хрустнула! – Цзинь попыталась отстранить его. – Пусти, увидят…
Снова хрустнула ветка: кто-то шёл напролом и прямо к ним. До Ивана наконец дошло, что надо привести себя в порядок.
– Запахнись, я тож приберусь…
– Не бойтесь, это я, – послышался знакомый голос.
Иван засмеялся:
– Э-э, да это свой гаврик.
Из зелени вынырнуло лицо Сяосуна. На нём явно читался испуг. Мальчишка быстро заговорил по-китайски, Цзинь ответила, старательно завязывая пояс платья.
Иван тоже раздражился:
– Чё-то стряслось, братальник? Да не лопочи, говори по-русски.
– Мама из города вернулась, послушала, что люди говорят, – заторопился Сяосун. По-русски он говорил лучше Цзинь. – Сказывают: цюани Мукден взяли и христиан вырезали. Всех до единого! Даже китайцев не пожалели. Головы рубили, животы вспарывали…
– Цюани – кто это? Чё за звери?
– Цюани – это кулаки, их ещё боксёрами называют. Ихэцюани. Они весь Китай хотят от «заморских чертей» очистить. И от русских тоже.
– Неужто из-за этого зверствуют?
– Они себя называют Кулак во имя справедливости.
– Зверство не бывает справедливым.
– Не знаю. Люди говорят – я повторяю.
Цзинь слушала, и глаза её наполнялись испугом:
– А ты, Ванья, говоришь: креститься!
– Что?! – перепугался Сяосун. – Цзинь креститься?! Да ты что?! Нельзя, нельзя!! Цюани точно убьют!
Иван рассердился из-за испуга Цзинь:
– Ты ж сам сказал: они в Мукдене. А мы в Благовещенске, за тыщу вёрст, поди…
Сяосун не обратил внимания на его слова:
– Пойдём домой, Цзинь. Мама боится, что цюани здесь объявятся.
– Да с чего им тут объявляться?! За тыщу вёрст! – не унимался Иван.
– Цзинь, пойдём, дома ждут…
Цзинь встала. За одну руку её тянул брат, за другую держал Иван. Она выдернула обе, обняла голову любимого:
– Прощай, Ванья! Возвращайся скорее.
– Ну ладно… – неохотно согласился Иван. Но наказал: – Сяосун, береги сестру. Я люблю тебя, Цзинь!
– Я тоже люблю. Прощай!
В последних словах Цзинь было столько отчаяния, что невольно проявлялась ужасающая Ивана мысль: Цзинь он больше не увидит никогда! Иван гнал её от себя, она уходила, но снова и снова возвращалась, принося с собой всё большую горечь и тревогу. Перемогая себя, казак тем не менее собирался в поход: перековал лошадей, свою и отцовскую, проверил и починил сбрую, наточил шашки, перебрал и смазал карабины-кавалерки, пополнил запас патронов – всё делал сам, отцу было некогда, он ездил по станицам и посёлкам, собирал добровольцев. Хотя какие уж там добровольцы! Двенадцатого июня объявили мобилизацию по Приамурскому округу, и всем служилым казакам следовало стать в строй. Иван было решил, что поход добровольцев отменяется, и даже обрадовался, что не надо будет надолго расставаться с Цзинь, однако отец сказал, что пришла телеграмма об увеличении Охранной стражи железной дороги, и теперь писать просьбу об отпуске не требуется. Но поручение атамана равносильно приказу, оно остаётся в силе.
– Ты, сын, конечно, имеешь такое право – не идти добровольцем, а я тебя не могу принуждать, – сказал Фёдор, морщась, словно от сердечной боли. – Понимаю: зазноба, любовь и всё такое. Сам был молодым… Но эти боксёры угрожают нам, русским, нашему делу, а через нас – всей России, а Россия, тоись наша Родина, она куда важней всяких там отдельных любовей. Не будет её – не будет и нас.
Вот эти последние слова отца – «Не будет её – не будет и нас» – почему-то резанули Ивана по сердцу и оставили на нём отметину на всю жизнь.
6
Добровольцев Саяпин набрал быстро. Желающих оказалось много, потому отбор был жёсткий. Отсеянным строго-настрого наказывалось молчать. «Навоюетесь ещё», – говорил Фёдор недовольным, даже не предполагая, как скоро сбудутся его слова.
Недовольны были, само собой, жёны и дети уходивших в поход. Жёны плакали ночами, дети – днём: всё-таки на китайской территории шла война, и хотя Россия в ней вроде бы не участвовала, русские там были, и по ним наверняка стреляли, а пулям всё равно куда лететь и в кого попадать. Но вот казачкам и казачатам было далеко не всё равно. Они, конечно, понимали, что казакам по службе предписано, если нужно, за Отечество пострадать, однако угрозы земле российской не видели, а сказать людям всю правду Фёдор Саяпин не мог. Даже Аринушке свет Григорьевне, жене своей златовласой, бок о бок с которой прожил, почитай, с самого своего рождения – недаром отцы побратимами были, а матери-подружки чуть ли не день в день родили, – даже ей, от которой не хранил ни единого секрета, сказал всего несколько слов:
– Про поход, Аринушка, никому ни слова. Указ атамана!
Фёдор и его добровольцы помалкивали, а «Амурская газета» печатала новости из Китая, и они отнюдь не радовали. Более того, до слёз тревожили жён и матерей уходивших на ту сторону Амура казаков.
Одиннадцатого июня боксёры вошли в Пекин, и там начались погромы иностранных представительств и убийства христиан – католиков, православных и протестантов. На улицах валялись изуродованные трупы стариков, женщин и детей, и боксёры с удовольствием фотографировались на их фоне.
– Ну как же такое возможно?! – поражались русские, видя эти фотографии в газетах. – Такой хороший народ, такие добрые люди! Откуда это зверство повылезло?!
– А чего вы удивляетесь? – говорили некоторые, более дотошные. – Думаете, наш народ не такой? Погодите, когда припрёт, такое дерьмо из нас полезет – многих в ужас приведёт.
Особую ненависть повстанцев испытали на себе китайцы – «прислужники белых дьяволов». Показательно был схвачен и публично на площади Тяньаньмэнь, что у южных ворот Запретного города, императорского комплекса дворцов в Пекине, распилен пополам деревянной пилой китайский сопредседатель Правления КВЖД Сюй Цзинчен.
Арина Григорьевна «Амурскую газету» не читала, но уши-то не заткнёшь – от соседей и знакомых прознала про эти ужасающие новости и, естественно, связала их с походом, куда собрались муж и сын. Слёзы, понятно, полились сами собой, но Фёдор обнял её, отвёл в сторонку, постояли они так несколько минут, ничего не говоря, и всё прошло. По крайней мере, для сторонних глаз.
Семнадцатого июня, ещё до восхода солнца, полусотня собралась на берегу Амура, версты полторы не доезжая посёлка Верхне-Благовещенского. Здесь и берег был подходящий – невысокий ярок, заросший тальником, и ширина реки небольшая, саженей сто – сто двадцать, да и глубина позволяла форсировать вместе с конями.