Дорога в горы
Шрифт:
Утром загремел засов. Высокий солдат с крючковатым носом повел Митрича в штаб, где уже ждал его вчерашний офицер.
— Полагаю, Нечитайль, все продумал? — спросил он, поджимая тонкие губы.
— Ясно, что уж тут думать, — согласился дед.
— Что решиль?
Митрич вздохнул, переступил с ноги на ногу и, подняв на гитлеровца по-детски наивные глаза, в глубине которых таилась непримиримая ненависть, одним духом выпалил:
— Все решил, господин оккупатель!
Офицер поморщился:
— Ты сказал — оккупатель… Какой оккупатель? — глаза
— Извиняйте, прошу…
— Что еще просийт!
— Прошу, значит, освободить… Потому как хозяйство дома…
Офицер растянул тонкие губы в усмешке:
— Плохо думал! Еще подумайт!
В дверях снова появился солдат, молча выслушал офицера и опять повел старика в подвал. Дед шагал, мысленно посмеиваясь: «Выкусили? Не на того напали, сучьи души!»
Он понимал, что немцы попытаются заставить его пойти в горы и впереди, может быть, самое страшное, но не падал духом: русским он был, русским и останется, и никто не заставит его жить по-иному.
Солдат открыл тяжелую железную дверь, показал взглядом: иди! Митрич надел очки, боясь оступиться, и вдруг вскрикнул от боли, покатился по цементным ступеням в глубь подвала. И там, когда уже беспомощно распластался на полу, увидел над собой солдата.
— Плёхо думаль! — шипел тот и нещадно колотил старика сапогами во что попало.
А когда старик затих, немец злобно громыхнул дверью и дважды повернул ключ.
Глава девятая
Выйдя на опушку рощи, Вано Пруидзе прислушался к глухому шуму на дороге. Там, прикрываясь темнотой, двигались немецкие автомашины, ползли тягачи, танки. Вано взял правее, туда, где на белесой полоске неба смутно вырисовывались высокие гребни гор.
Шел, а мысли-то о матери. Скоро три года, как он не видел ее. В мирное время не удалось съездить домой, а началась война — и вовсе не до отпуска: война отпусков не дает. Часть, в которой служил Пруидзе, сразу отправилась на фронт. Теперь и части уже нет, и командир взвода ранен… Кто может помешать Вано уйти в Сухуми? Там, на берегу моря, в маленьком домике с дощатой крышей, ждет мать. Не легко ей одной. Старший сын убит под Ленинградом, младший — вот он, шагает, прячась от гитлеровцев. А мать ждет… И вдруг показалось Вано, что он уже в Сухуми, подходит к домику, открывает калитку. Навстречу мать: седая, сгорбленная. Целует его, ведет в дом, усаживает у окна, где любил он сидеть в детстве. За окном — море… Мать поит сына крепким грузинским чаем с лимоном. Все, как прежде: тот же чайник с синими горошками на боках, белая чашка с отбитой ручкой. И даже ложечка та же, которой много лет назад любил помешивать в стакане покойный отец…
И потянуло в горы! День-два побыть с матерью, обласкать, утешить ее, а там опять на фронт. О, как бы хотелось хоть на минуту заглянуть туда!
Раздумывая, Вано незаметно подошел к селению. Опустился на землю, прислушался — ни огонька, ни звука. Обогнув белую мазанку, Пруидзе пополз в садик. Тишина, кругом ни
Хорошо бы уйти туда вместе с Донцовым: Степан силен, смел. Вдвоем не страшно. А командир? Куда его? Не оставишь, не бросишь на верную гибель. Случалось, и спали они под одной шинелью, и ели из одного котелка. Хороший человек, справедливый офицер. Плохо сделаешь — накажет. Хорошо — похвалит. И первое слово у него — «братка»: белорус. Вано перебрал в памяти все бои, в которых участвовал вместе с лейтенантом Головеней, и еще раз подумал о нем: «Настоящий человек, друг! Спасать надо, иначе погибнет».
Снова, но уже спокойнее, мелькнула мысль о матери. Даже слова вспомнил, как на Кавказе говорят: «Если яичницу изжаришь для матери на своей ладони, то и тогда останешься у нее в долгу». И хоть теплее стало на душе от этого воспоминания, а сразу заторопился, зашагал быстрее: надо спасать командира.
…Рассветало. Лейтенант Головеня лежал на спине под деревом и с тоской смотрел на густые, мрачные облака, ползущие из-за гор. На душе у него было так же мрачно: неужели Пруидзе сбежал, спасая свою шкуру?
Донцов хмуро прохаживался рядом, поглядывая по сторонам. Из карманов его потертых брюк торчали длинные рукоятки немецких гранат, оставленных Вано. А что в них пользы, в этих гранатах? Вот если бы автомат был…
В кустах послышался треск сучьев. Донцов выхватил гранату, лейтенант поднялся на локте: фашисты? Но из-за кустов показался Пруидзе. Он торопливо подошел к командиру, опустился на траву, заговорил сбивчиво и горячо:
— Роща совсем маленький… Там хутор… На хуторе груш, яблок — настоящий Кавказ, товарищ командир! Фашистов нет, они по дороге идут…
— Так и знал! — с облегчением выдохнул лейтенант.
Пруидзе не понял, к чему относится это «так и знал», и продолжал подробно рассказывать, как надо пробираться к хутору.
— Главное — к хутору, а там пристроитесь, — убежденно закончил он.
— Кто пристроится? — не понял Донцов.
— Кто-кто? Известно кто — командир!
— Я командира не брошу!
— А разве я хочу бросать? Совсем у тебя дурной голова, Степан! Лечить командира надо, понимаешь? Лечить! А где лечить? На хуторе!
Донцов не успел возразить: со стороны гор донеслись артиллерийские выстрелы. Солдаты притихли.
Трудно сказать, кто это бьет. Может, свои, уходя в горы, огрызаются последними снарядами. А может, гитлеровцы, преследуя отступающих, стараются покончить с ними, чтобы потом свободнее двигаться дальше.
— Товарищ Пруидзе, вы осмотрели хутор? — нарушил тишину лейтенант.
Вано вскочил на ноги:
— В дома не заходил, людей не видел. Но фашистов там нет, товарищ командир! Ни одного шакала фашистского нет!