Дорога в никуда

Мориак Франсуа

Дени пожал плечами.

— Не надо об этом говорить, — сказал он устало. — Ты здесь ни при чем.

— Я хочу, чтобы ты знал, Дени, — все это окажет большое влияние на мою жизнь.

Дени протянул рассеянно:

— В самом деле? — И по тону его сразу чувствовалось, что он не придает важности душевным излияниям Пьера.

— Никогда я не прощу своей матери, что она так поступила с вами… Ты, пожалуй, думаешь: «Ну, для тебя-то ничего не изменится». А вот изменится… Только ты никому не рассказывай. Не скажешь? Слушай, я уйду из дома. Уеду отсюда,

Дени не выразил ни малейшего интереса или

хотя бы удивления,

— Да ты уж давно об этом толкуешь.

Пьер заявил, что на сей раз его решение непреклонно. Останавливала его до сих пор только одна мысль — наверно, Дени догадывается, какая? Дени отрицательно покачал головой.

— Не хотелось с тобой расставаться, дружище. А тебе наплевать, да?

— Ну, знаешь… Чего ж огорчаться прежде времени? Подождем, пока ты и в самом деле уедешь…

— Послушай, Дени. Я вот, что надумал… — Пьер придвинулся поближе к своему другу, рассеянно слушавшему его, и вдруг выпалил: — А что если нам вдвоем двинуть?

Он ждал возмущения, упреков, насмешек, но Дени выслушал предложение так равнодушно, так невнимательно. Да и слышал ли он его слова? И Пьер тогда сказал:

— Я, конечно, просто так говорю, для смеха… Я же знаю, ты не бросишь близких в такую минуту…

Дени сдержался и не задал вертевшегося на языке вопроса: «Твой брат отказался от Розы?» А вдруг не отказался? Это было бы просто ужасно. И когда Пьер, не выдержав наступившего тяжелого молчания, смиренно сказал: «Ну, мне пора. До свидания…» — Дени заколебался, пойти проводить его или нет.

Они направились к шоссе. Пьеро вел велосипед, оставлявший на мягкой грязи чешуйчатый след, похожий на змеиный. Увидятся ли они еще когда-нибудь? Может быть, их дружба умерла? И в ту минуту, когда Пьер больше не сомневался, что все между ними копчено, Дени вдруг заговорил обычным своим тоном, каким прежде всегда беседовал с другом.

— А как подвигается «Атис»? — спросил он.

От неожиданности Пьер не нашелся, что ответить. Он остановился у придорожного вяза и поднял воротник куртки.

— Тебя это еще интересует?

Дени ответил:

— Как будто ты не знаешь!

И действительно, Пьер Костадо, автор поэмы «Атис и Кибела», в его глазах жил совсем на другой планете, чем «малыш Костадо». В его чувстве к Пьеру было больше восхищения, чем любви, он ценил поэтическое дарование Пьера не потому, что был ослеплен любовью. Семнадцатилетний Дени хорошо знал, каким беспросветным тупицей был учитель, который, утащив тетрадь со стихами Пьера, принялся высмеивать их перед всем классом.

— Я понимаю теперь муки Кибелы, — сказал Пьер. — Она страдает от своей огромности; она не по мерке человеку, ее тело недоступно человеческим объятиям. Понимаешь? Очень трудно это выразить… И вот она говорит Атису:

Твой смех звенел среди ручьев моих журчанья,И я тогда туман разорвала ветвями.Твои глаза горят. Что звезды мирозданья?Что для меня безжизненный их взгляд?!Твой свет дремал в моих источниках сокрытых,Манящих холодом и привкусом земли.Из плоти всей земной, со мною вечно слитой,Все,

Атис, кроме рук твоих, забыто:Ты гладишь травы — волосы мои.Когда б мой скорбный стон раздался над морями.Народ проснулся бы на мрачном берегу,О я, безрукая. Ты жег меня устами —Я сжать тебя в объятьях не могу.

Пьер читал свою поэму нараспев, произнося слова в нос. Постороннему слушателю эта манера, вероятно, показалась бы смешной. Но Дени и не представлял себе — чтоб эти стихи можно было декламировать иначе, и никогда, думалось ему, не могли бы они звучать так таинственно, как в эти зимние сумерки, на краю пустынной дороги.

— Кибела — это земля, и Атис для нее — целый мир… Греки, обожествляя стихийные силы природы и небесные светила, придавали им человеческий облик, а моя Кибела, наоборот, обожая пастуха Атиса, видит в нем неведомую

Землю… Я пытался выразить это переплетение: мыслящее существо и планета, живое тело, жалкое смертное тело и Земля, где плещут волны океанов, высятся горные хребты, вздымая, снежные свои вершины, зияют пропасти и благоухают леса…

Над полосой песков встают златые дюны,И пены бахрома на берегу морском.Бровей твоих изгиб пленительный, взор юныйИ темный лес волос над мраморным челом.Прелестное лицо… Огни зениц огромных —Две пламенных звезды ночей моих бессонных.Вы светите другой ласкающим лучом.Одна лишь мысль меня, возлюбленный, тревожит:Меня казнит дитя, прибой жестокий гложет.

— Да, — задумчиво сказал Дени. — Я понимаю, что Атис для Кибелы — целый мир…

— Ведь если все мысли, все чувства, как говорится, вертятся вокруг одного существа… — Пьер, не договорив, умолк и вдруг взволнованно воскликнул — Ну вот… А я уж думал, что мы теперь никогда, никогда не найдем пути друг к другу!

Он вскочил на велосипед, но еще не трогался с места и смотрел на Дени, положив ему руку на плечо.

— Перед тем, как уйти, я отдам тебе рукопись «Кибелы». В тот день, когда ты получишь ее от меня, так и знай, что я решился.

И Пьер покатил по дороге, подняв руку в знак прощального приветствия. Он растаял в вечерней мгле, он мчался на своем велосипеде, как самый обыкновенный юноша, будто всю его душу, все его существо не наполняла гобой до краев эта поэма. Приближался вагон трамвая. Застыв у обочины дороги, Дени смотрел, как в сумраке вырастал и разгорался круглый фонарь, словно огненный глаз циклопа. Вспомнились недавно прочитанные стихи, в которых говорилось, что трамвай, пробегая в ночи, задевает листву—«сбрую снов, дождем окропленную». Он знал, что в этом большом желтом ящике едут его мать. Розетта и, разумеется, Ланден — он, наверно, в последний раз переночует в Леоньяне, потому что дела почти совсем уже закончены… Все будет продано, но в пользовании матери остаются дом и парк…