Дорога в сто парсеков
Шрифт:
Я предлагал еще Сатурн, Уран и Нептун расколоть на части, чтобы уменьшить силу тяжести, а осколки поодиночке подогнать поближе к Солнцу с помощью атомных взрывов. На Тритоне я думал поселить колонию исследователей и отправить их в межзвездный рейс. По моим расчетам, тысяч за сто лет Тритон мог бы обойти все окрестные звездные системы.
Еще я собирался детей воспитывать на Юпитере в условиях повышенной тяжести, чтобы молодце кости и мускулы у них окрепли и на Земле вcе они оказались бы силачами.
К моему удивлению, эти величественные проекты неизменно отвергались. Я не сдавался, упрямо продолжал ходить
Старик, так же как и многие другие, выслушал меня с усмешкой, но добродушно-снисходительной.
Он сказал:
– Ваша беда, Радий Григорьевич, в том, что вы уж слишком забежали вперед. Не нужно нам вовсе расселяться по солнечной системе - нам на Земле удобно и просторно. Ваши идеи понадобятся лет через триста. Наверное, вы загордитесь: вот какой я, мол, прозорливый. И напрасно! Нет никаких заслуг в том, чтобы заниматься несвоевременными проблемами. Когда будет нужно и возможно, люди проведут реконструкцию планет. И тогда они без труда придумают все, что занимает вас сейчас.
Я не согласился со стариком, но не обиделся.
Павел Александрович слушал меня, потом я слушал, как он диктовал электронной стенографистке свои знаменитые мемуары. Как раз они начали печататься в то время в «Комсомольской правде». Вы помните, конечно, самое начало, первую строку: «Наша экспедиция вылетела на Луну, чтобы начать подготовку к…» Я еще оказал старику:
– Павел Александрович, нельзя же так сразу… У всех людей мемуары начинаются с детства, со дня рождения, у многих с родословной. А вы, проскочив четверть жизни, начинаете: «Наша экспедиция вылетела…» Тогда я и услышал впервые:
– Радий, у нас, космачей, свой счет. Мы измеряем жизнь не годами, а открытиями, путешествиями. Вот я и начал книгу с рассказа о первом деле.
– Но читателю интересно, что вы за человек, каким были в детстве, как стали открывателем планет.
Старик не согласился:
– Неверно, дорогой. Это не я интересую людей, а мое дело. У каждой эпохи есть своя любимая профессия. Одна чтит моряков, другая - писателей, летчиков, изобретателей. Мы, космонавты, любимчики двадцать первого века, нас помнят всегда, приглашают в первую очередь, сажают в первый ряд. Эти слова вы можете найти в послесловии к первому тому «Мемуаров». И там сказано еще: Мне выпало счастье родиться на заре эпохи Великих космических открытий. Мои младенческие годы совпали с младенчеством астронавтики. Луна была покорена людьми прежде, чем я вырос. Молодым человеком я мечтал о встрече с Венерой, зрелым - о Юпитере, стариком - о старце Нептуне. Техника осуществила эти мои мечты. Меньше чем за столетие, за время моей жизни, скорости выросли от 8 до 800 км/сек. Владения человечества расширились неимоверно. В середине прошлого века - одна планета, шар с радиусом в 6300 километров, сейчас
И только одна мечта не исполнилась: мы не встретили братьев по разуму. Мы не устали, но дальше идти сейчас невозможно. Мы уже дошли до границ солнечной системы, посетили все планеты, впереди межзвездное пространство. Пройдено четыре световых часа, а до ближайшей звезды - четыре световых года. Есть скорость 800 км/сек, нужно в сотни раз больше. К другим солнцам, очевидно, мы двинемся не скоро, некоторые говорят - никогда. Фотонная ракета и прочие еще более смелые проекты пока остаются проектами. Эпоха космических открытий прервана, вероятно, на три-четыре века.
Люди шли в космос с разными целями. Меня, например, как инженера, тянуло туда на стройку невиданного планетного масштаба. А Чарушин надеялся отыскать братьев по разуму. С надеждой на встречу мчался он открывать новые миры. И вот тупик. Открывать больше нечего, а стать космическим извозчиком не хочется. Покой, почет, внуки, мемуары, дача… И так бы и кончил он свою жизнь на запасном пути, если бы не неожиданная мысль о возможных инфрасолнцах, пришедшая мне в голову.
В сущности, сам он в какой-то мере подсказал мне идею: очень уж не хотелось ему мириться с тем, что дальше лететь некуда.
Как я рассуждал? До границ солнечной системы - четыре световых часа, до ближайшей звезды - четыре световых года. Неимоверный океан пустоты. Но есть ли уверенность, что там сплошная пустота? Мы знаем только, что ярких звезд там нет: они были бы видны. Но, может быть, есть неяркие или темные тела? Может быть, наши небесные карты, подобно земным генеральным, отмечают только звезды-столицы и упускают звезды-деревеньки?
Возьмем для примера сферу диаметром в пятнадцать световых лет. В ней окажутся четыре солнца: наше Солнце, Альфа Центавра, Сириус и Процион.
Можно считать и семь солнц, потому что, кроме нашего, все прочие - двойные звезды.
Но в том же пространстве несколько десятков слабых тусклых звезд: красных карликов, субкарликов, белых карликов. Это близкие звезды, но почти все они не видны невооруженным глазом, и только в XX веке мы узнали, что они близки к нам.
Итак, единицы видны глазом, десятки доступны телескопам. Нет ли в том же пространстве сотен небесных тел, не замеченных телескопом? Ведь так трудно среди миллиарда известных нам слабых звезд отыскать сотню маленьких и близких!
И температуры подсказывали тот же вывод.
В мире звезд правило такое: чем больше звезда, тем она горячее; чем меньше, тем холоднее. Красные карлики меньше Солнца раз в десять, температура у них - две-три тысячи градусов. Предположим, что есть тела раз в десять меньше красных карликов.
Какая у них температура? Вероятно, тысяча, шестьсот, триста, сто градусов. Светимость у более крупных ничтожная, у прочих - никакая. При температуре ниже 600 градусов тела посылают только невидимые инфракрасные лучи. Невидимые, густо-черные солнца! И среди них особенно интересные для нас с температурой поверхности плюс тридцать градусов - темные, но теплые планеты с подогревом изнутри.