Дорога в жизнь
Шрифт:
– Да что вы, не знаете, что ли, Репина? – почти с отчаянием вмешался молчавший до сих пор Суржик. – Верно Пашка говорит: он выкинет чего-нибудь, потом позору не оберемся.
А Король молчал. Он всегда молчал, когда речь заходила о Репине, словно зная, что его мнение может быть пристрастным, или не желая, чтобы его заподозрили в этом.
– Как ты скажешь, Король? – спросил Саня.
– Меня про него не спрашивайте…
– Я снова прошу, – суховато повторила Софья Михайловна, – послать со мной Репина. Он
– Петька! – сказал Жуков.
Он никогда не отдавал Петьке пространных распоряжений, и не было случая, чтоб Петька не понял его или ошибся. Он тотчас убежал, а еще через минуту появился вместе с Андреем. Андрею как будто было все равно, зачем его звали, чего от него хотят. «Ладно, ничего особенно хорошего я от вас не жду, но выслушать могу», – говорило его чуть настороженное лицо.
– Завтра Софья Михайловна поедет за немецкими ребятами. Она просит, чтоб тебя послали с ней.
Молчание. Репин все так же равнодушно смотрит в стену где-то между Жуковым и Суржиком. Саня хмурится, откашливается и, выждав еще полминуты, добавляет:
– Поедешь с Софьей Михайловной девятичасовым. Скажешь дежурному, чтоб тебя накормили раньше всех.
– Могу я узнать, в чем будет заключаться моя роль?
Санькино терпение наконец лопается.
– Твоя роль, – говорит он со злостью, – будет заключаться в том, чтобы быть человеком.
– Надо ребят встретить по-хорошему, по-хорошему с ними поговорить, – миролюбиво вставляет Алексей Саввич. – Надо объяснить, что мы их ждем.
– Скажи, что им у нас будет не скучно! – заявляет Петька. Этот в последнее время стал совсем храбрый и вмешивается во все дела и разговоры. Только здесь, в совете детского дома, он еще немного робеет и, выговорившись, поскорей прячется за чью-нибудь спину. – Скажи, у нас ребят много. И лес. И речка. И пинг-понг!
Софья Михайловна серьезно выслушивает Петьку и поворачивается к Репину:
– Я думаю, Андрей, мы с тобой на месте сообразим, что надо говорить. Увидим, что за ребята, поймем, что их интересует. Думаю, справимся.
– Хорошо, Софья Михайловна, – спокойно отвечает Андрей. – Выйдем в восемь пятнадцать?
…Они выходят из дому в восемь пятнадцать. В руках у Андрея небольшой сверток – Антонина Григорьевна завернула ему несколько бутербродов:
– Проголодаетесь до обратного-то поезда. И гостям дашь червячка заморить.
В девять поезд уносит их в Ленинград. К трем мы высылаем дозорных на дорогу и на станцию – они встретят гостей и известят нас.
В половине четвертого во двор врывается запыхавшийся от бега Володин, за ним рысцой трусят Леня Петров и Вася Лобов:
– Приехали! Идут!
Отчаянно заливается звонок, со всех сторон сбегаются ребята, еще мгновение – и все пять отрядов построились на линейке вокруг нашей белой, увитой алыми лентами мачты.
У будки показываются Софья Михайловна, Репин и еще два мальчика.
– Смир-но! – командует Саня.
Ряды застывают неподвижно. Наши гости идут неловко, не свободно, как всегда бывает, когда чувствуешь, что на тебя устремлено много глаз. Они даже останавливаются на секунду, переглядываются и снова нерешительно идут.
– Здрав-ствуй-те! – дружно отчеканивают восемьдесят мальчишеских глоток. – Милости про-сим!
Старший из гостей приостанавливается и поднимает сжатый кулак.
– Рот фронт! – выкрикивает он чуть хриплым от волнения голосом.
И без подготовки, без уговора наши отвечают, как один человек:
– Рот фронт!
Саня проводит ладонью по лбу, сглатывает в последний раз и начинает свою первую приветственную речь:
– Милости просим к нам, дорогие товарищи! Будьте как дома! Мы вам все рады и надеемся, что вам у нас будет хорошо… Скажите им, Софья Михайловна.
Софья Михайловна переводит гостям эту краткую речь, которая готовилась долго и на бумаге была раза в четыре длиннее. Мальчики кивают, улыбаются, потом тот, что постарше, протягивает Сане руку и говорит по-русски, чуть шепелявя:
– Спа-сибо!
Саня пожимает гостям руки и, поворачиваясь к нам, взрослым, говорит:
– Будьте знакомы! Андрей, скажи им про Семена Афанасьевича. И про Екатерину Ивановну и про Алексея Саввича.
Но, видно, какое-то слово незнакомо Андрею, он медлит, и на помощь ему приходит Софья Михайловна. Она представляет нас ребятам. Пожимаю руки сразу обоим. Старшему на вид лет тринадцать. У него живое, умное лицо. Через левую щеку от глаза до подбородка – шрам.
– Ганс Бюхнер, – говорит он, глядя мне в глаза.
Другому не больше одиннадцати. У него прозрачно-бледное узкое личико и светлые глаза; на лоб косо свешивается рыжеватая прядка, вздернутый нос щедро усыпан веснушками. Он чем-то похож на Петьку – но на Петьку изголодавшегося, заморенного, похудевшего ровно вдвое.
– Эрвин! – кратко представляется он.
Очень хочется сказать им обоим что-то хорошее, сердечное, но – проклятая немота! – я не знаю ни слова по-немецки.
– Семен Афанасьевич, можно командовать «вольно»? – шепчет над ухом Саня.
Я киваю.
– Вольно! – кричит он во все горло.
Строй мгновенно рассыпается. Гостей окружают, жмут им руки, похлопывают по плечу, по спине, о чем-то оживленно спрашивают, никак не умея освоиться с мыслью, что кто-то может не понять, если с ним говоришь так просто и понятно – по-русски!
Ганса и Эрвина ведут мыться, потом – в столовую. Сначала за ними по пятам следуют чуть ли не все ребята, но прежде чем я успеваю подумать об этом, толпа редеет («Жуков вразумил», – мимоходом говорит мне Софья Михайловна).