Дорогами большой войны
Шрифт:
На лафете первой пушки, свесив ноги, сидел молодой, сероглазый лейтенант. Бойцы смеялись, должно быть, лейтенант рассказывал им что-то забавное. В его крепкой фигуре, покрасневших от мороза щеках, в его юношеском голосе было столько здоровья, силы, веселья, что он, казалось, заражал окружающих бойцов своей молодой энергией.
Высокий капитан, кутаясь в полушубок, помахал лейтенанту рукой и, обернувшись, сказал:
— Алеша Вихров. Лейтенант гвардейской артиллерии.
Потом, когда мы вошли в избу, капитан рассказал мне о Вихрове.
Это
Но вот немцы решили смять наступающих стрелков и обрушились на них свирепой танковой контратакой.
— Товарищ гвардии лейтенант, — доложили Вихрову разведчики, — в районе пяти курганчиков обнаружены танки противника.
— Сколько? — спросил Вихров.
— Девяносто семь. Сорок семь тяжелых, двенадцать средних, тридцать восемь легких.
Батарейцы тревожно посмотрели на Вихрова. А он, даже не дрогнув бровью, выбил из мундштука догоревшую скрутку и скомандовал:
— Изготовиться к бою!
Через три минуты батарея заняла огневые позиции. Вихров решил бить по танкам прямой наводкой. Вскоре танки показались на горизонте, они шли фронтально: тяжелые в середине, средние и легкие по краям. Вихров видел, как рассыпались влево и вправо стрелки. Танки приближались к батарее, уже хорошо были видны открытые люки передних машин, из которых время от времени показывались головы танкистов.
— Огонь! — скомандовал Вихров.
Грохнули пушки. Серые клубы разрывов мелькали под танками. Танки ответили пушечным и пулеметным огнем и подошли так близко, что высокий бурьян мешал батарейцам наводить пушки.
Однако Вихров не смутился. В течение одной минуты пушки были выдвинуты из бурьяна. Батарейцы ударили прямо в лоб наступающей колонне. Смерть уже витала над головами гвардейцев. Упал, сраженный немецкой пулей, гвардии сержант Татаршвили, схватился за грудь раненый наводчик. Но залпы батареи не умолкали. Покрытый потом и грязью Вихров командовал осипшим голосом:
— Огонь! Огонь! Красников, уменьшить прицел! Огонь! Короленко, левее! Огонь!
Вот задымился и замер передний танк. Вот — все это видели — пыхнул огнем открытый люк второго танка, завалились набок третий, четвертый… Не выдержав лобового удара, танки повернули вправо и ушли на юго-восток.
Отступая, немцы цеплялись здесь за каждый камень. И вот наш стрелковый батальон, продвигаясь по балке, неожиданно был остановлен ураганным ружейно-пулеметным огнем и частыми залпами шестиствольных минометов.
Немцы закрепились в четырех огромных сараях, спрятанных в глубокой балке «Ч». Атаки батальона были отбиты немцами. Командир батальона просил артиллеристов помочь.
Через десять минут после получения приказа, закончив подсчеты, Вихров весело скомандовал:
— Ориентир справа — отдельное дерево! Левее ноль восемьдесят, больше шесть! Первое — огонь! Второе — огонь!
Сараи окутались дымом. Вспыхнули языки пламени. А Вихров поддавал жару:
— Батареей — восемь снарядов — огонь!
Через четверть часа командир наступающего батальона кричал в трубку Вихрову:
— Довольно. В точку. Мои «кузнечики» пошли вперед… «Кузнечики» ворвались в сараи, перекололи уцелевших немцев и захватили много оружия.
Так гвардии лейтенант Алексей Иванович Вихров бил немцев. Хорошо бил. По-настоящему!
Великое преодоление
Я слышал о нем давно. Десятки людей рассказывали мне о его безумной храбрости, о подвигах, уже превратившихся в легенду, о каком-то изумительном бесстрашии этого человека, о его спокойно-вызывающем презрении к смерти.
И вот я его увидел. На степь надвигалась неясная просинь предвечерних теней. Под набухшим снегом, белеющим на скатах кургана, робко журчали весенние ручейки. Стояли редкие на фронте минуты странной тишины.
Он сидел у блиндажа на опрокинутом патронном ящике, высоко подняв колени. Его походная шинель была измята и забрызгана грязью, на сапогах тоже темнела густая грязь. Захватив двумя пальцами махорочную скрутку, так, что огонек был спрятан ладонью, он курил. Когда я подошел к нему и поздоровался, он, как это обычно делает человек, которому помешали думать, взглянул на меня — у него было усталое лицо и серо-голубые глаза, — потом, помедлив, тихо ответил:
— Здравствуйте…
Перед тем, как я его увидел, мне сказали, что он, находясь в засаде, на рассвете ворвался в немецкий офицерский блиндаж, перестрелял группу офицеров, а двух взял в плен. Командир и комиссар части, рассказывая мне об этом, сообщили, что он представлен к третьему ордену.
Присев рядом, я попросил его рассказать о себе. Он пожал плечами, бросил на землю окурок и, выждав, пока гаснущий в лужице окурок, зашипел, повернулся ко мне:
— О чем, собственно, говорить? Ну, был я учителем, потом стал красноармейцем. Сейчас младший лейтенант. Дома у меня семья — жена, сын, старики. Беспартийный. Сегодня подаю заявление в партию. Вот, пожалуй, и все.
— Как все? — удивился я. — Ведь вы награждены двумя боевыми орденами и за сегодняшний подвиг представлены к третьему. Расскажите, пожалуйста, что произошло сегодня. Мне хочется написать о вас.
Он усмехнулся и взглянул вдаль, туда, где в сумеречной синеве виднелись светлые очертания занятой немцами высоты.
— Знаете, — сказал он, — все это получается как-то… Рассказать тут трудно, а вы, выслушав меня, вероятно, напишете так: «Сегодня в шесть часов утра орденоносец Берестов совершил героический подвиг. Презирая смерть, обливаясь кровью, он» и так далее. Неправда ли?