Дорогами войны. 1941-1945
Шрифт:
Гулкие шаги вахтенного… по голове!
Называя корабельную службу «каторжной», адмирал Трайнин, наверно, имел в виду угольную погрузку… От себя скажу: всякая работа из-под палки – каторга. А в то утро…
Надели робы, на руки – рукавицы, в рукавицы – ручки тачек (кой-кому достались корзины – это хуже), и…
На стенке – оркестр из латышских капралов-сверхсрочников.
И:
Утро красит нежным светом…
И:
Наверх, вы, товарищи…
Молодцы-черти, все разучили трубачи!
– Пошел, пошел, Иванов! Березкин, не сачкуй! В яму, в яму угольную не угодите! – шумит Петя Акентьев, машинист-одессит.
Тут же, возле ямы, крутится юлой рассеянно-озабоченный механик Киртс (копия импресарио из кинофильма «Цирк»!).
– Ой, салага, на кого ты похож? – смеется мой старшой Смирнов.
– А ты? – парирую я. – Точь-в-точь абиссинский негус!
Потом два часа мыли, чистили, скребли, мылись, стирали… Проголодались.
Как замечательно кормят у нас на флотах! Традиция.
И вот он, момент! По всем палубам, кубрикам звонки: длинный – два коротких, длинный – два коротких.
– По местам стоять! Со швартовых сниматься! (И то же самое по-латышски.)
Шипит пар, дым из высоченной трубы нашего сторожевика накрывает черным одеялом берег, «Иманту», «Вестурс».
– Мазу уз прекшу (малый вперед)!
Звяк машинного телеграфа… Командир – грозный, неприступный – руки по швам – парадно вышагивает по мостику с крыла на крыло. На верхнем мостике у главного компаса (мое заведование) хлопочет чистенький, открыточный (усики-пиявки, пробор на голове) лейтенант Стурес.
Легли на створ – по корме – на выход из средних ворот гавани. Корабль, как перед старыми знакомыми, начал раскланиваться перед каждой встречной волной.
Мне стало плохо… Пресловутый ком перекрыл горло. Пулей с мостика! А там… вдоль борта уже склонили свои гордые головы Ваня Березкин и мой отделённый старослужащий Смирнов, и прочие лица… (Это позорное кормление рыб было у меня в первый и последний раз. Так «не ругай меня, мамаша», как поется в одной популярной песне.) Из дымки на горизонте – проблеск прожектора: тире-точка – буква «наш», сигнал об открытии артогня. И – фурр! фурр! фурр! Три снаряда, от полета которых воздух ходуном ходит! Три попадания в парусиновый щит, что у нас за кормой на буксире. Так стреляет крейсер «Киров»!
Вот он, выполнив задачу по стрельбам, приближается к нам. Стремительно вырастают из воды тренога мачты, дальномеры, трубы, орудийные башни… Горнист играет «захождение». Становимся лицом к проходящему мимо нас крейсеру. Красиво! А ход! Говорят, торпедному катеру не догнать его.
Мы тоже стреляли. Щит для нас таскал «Вестурс». Стреляло носовое орудие Яши Румянцева. Результат: недолет, перелет, попадание. Комендоры утверждают, что это хорошо, по всем правилам-наставлениям. М-да…
А «Киров» – то лучше нас работает!
Уходим на зимний отстой к Усть-Двинской крепости, в Болдераю (пригород Риги). Декабрьские волны вскидываются на верхний мостик. Бедные «Вестурс» с «Имантой»! Как бы не утопли – только мачты из воды торчат.
При нашем заходе в Ирбенский пролив ветер вроде бы приутих. Но тоже – крен под сорок градусов!
Правый поворот.
– Флаг «покой» до места! – командует Стурес.
«Вестурс» и «Иманта» повторяют сигнал. И тут… у меня из рук ветром вырвало фалинь.
Флаг с прищепкой-клёунтом у самой реи! Это означает для идущих сзади: все время руль держи вправо. Мигом, ничего никому не сказав, по вантовому трапу… Коленки дрожат от холода (больше от страха): вот-вот сорвусь. Мачта – хорошая праща, далеко забросила бы, дурака. Не гляжу вниз, лезу, пытаясь даже петь что-то героическое, но уже и «мама» не сказать. Рея! Но до нока по ней еще надо проползти около двух метров, держась за оттяжки…
И вот – флаг в зубах!
Вниз спускаюсь без песен. Получил за «отвагу» три наряда.
Говоря теперешним языком, наша зимовка в Болдерае была продуктивной: мы с Березкиным стали настоящими сигнальщиками (семафор, световая морзянка, флажный свод сигналов, правила совместного плавания, силуэты кораблей, ведение журнала)!
А универсальный спец Бумберс учит сухопутному бою: коли, стреляй, бросай гранату! Хлопцы, которые недальновидные, ворчат:
– Нужна нам эта пехотная грамота, как попу гармонь. (Все пригодилось вскорости!).
Для развития мускулатуры – дважды в неделю в крепости катаем мины, снаряды нянчим… Зато уж в увольнение на берег… Щедрый Межрозе отпускает в среду, в субботу, в воскресенье!
– Девушка по-латышски – мэйтэнэ. Эс юс мылу – это значит: я вас люблю, – натаскивает нас, салажат, все тот же многоопытный Бумберс.
Замполит Фролов:
– Пожалуйста, помните, что вы – советские моряки! И чтоб по форме… В зимних шапках!
Сходим на берег, ищем сугроб поглубже, шапку – в снег, подругу боевую, бескозырку, на голову! А патрули в Риге – сухопутные – ребята путные!
А больше, кажись, ничего такого не нарушали.
Нарушали! Со стыдом вспоминаю вечер встречи с шефами, с рабочими завода ВЭФ, в канун Дня Красной Армии. Латышечки, беленькие, стройненькие, пели, чинно прыгали в танце. Мы тоже. Коля Гребенников, радист, играл на гитаре. А потом, крутанув в воздухе свой инструмент, пошшшел бить чечетку!
Но один наш, как говорится, дурак испортил песню – мой старшой Смирнов. Мы вчетвером несли его, пьяного, через весь город, а он… Никогда я не слышал такого грязного сквернословия. Дали мы ему!..
На корабль присмиревший Смирнов шел своим ходом.
Март улыбается… рот до ушей! В большом носовом кубрике:
– Дорогие товарищи! – говорит замполит. – Сегодня мы встречаемся с замечательным сыном латышского народа, известным писателем-коммунистом Вилисом Лацисом! Мы знаем его по книгам, по всей его трудовой жизни и просим быть нашим депутатом в Верховном Совете…
Лацис, скуластый, широкоплечий, как-то весь сжимается от смущения, ломано говорит по-русски, потом по-латышски. Сын рыбака… Помню его веселое обнимание с нашим Леоном Бумберсом – оказывается, они однокашники по старой Лиепайской школе инструкторов флота (Латвийского).