Дорогая Массимина
Шрифт:
Все оказалось проще простого, думал Моррис, вполуха слушая болтовню девушки. Раз снятый лифчик вовсе не является сигналом к решительным действиям, то волноваться нет причин. В одиннадцать часов он внезапно объявил, что с утра пораньше уезжает в Виченцу.
Тогда лучше лечь спать, покладисто отозвалась Массимина. Она нашла на буфете его щетку и принялась расчесывать длинные черные волосы, которые в ярком электрическом свете отливали загадочной рыжиной. Кто ляжет на диване? – поинтересовалась девушка. Моррис объявил, что он, и тут же испугался, не прозвучали ли его слова слишком поспешно,
Разве сыщешь в Англии такую милую девушку? – вопрошал он, обращаясь к украденной дриаде. От университетских вечеринок у него в памяти остались лишь записные обольстительницы и потаскушки, для которых ты пустое место, если не умеешь танцевать, но становишься желанным трофеем, как только выясняется, что остальные кавалеры либо разобраны, либо пьяны в стельку, и тогда тебя пытаются затащить к себе в комнату с таким рвением, будто только о том всю жизнь и мечтали. Все познается в сравнении, и католическая провинция тут явно выигрывает. Он сделал правильный выбор.
Хотя к дивану, надо сказать, это не относится. Восемь часов в позе скрюченного вопросительного знака – не самый лучший отдых, особенно если то и дело просыпаешься от собачьего лая за окном, саднящим языком облизываешь пересохшие губы и стискиваешь зубы от ненависти к проклятой псине.
И вот первый утренний свет излился на красную обивку дивана упругим, раскаленным добела столбом. Вращая головой, чтобы размять затекшую шею, Моррис спросил:
– Сколько здесь?
Он понимал, что не следует этого делать, но мысль уже завладела им. А если мысль засела в голове, она рано или поздно сработает – как ружье, висящее на стене. Кстати об оружии. У Морриса была досадная, почти болезненная, на его взгляд, привычка: видеть оружие везде и всюду. Даже намазывая поутру масло на хлеб, он уважительно проводил пальцем по рукоятке ножа, не в силах отрешиться от разрушительной силы, таящейся в истонченном от старости кухонном лезвии.
– Два миллиона. Все, что было у меня на счету. Но если экономить, то можно протянуть на них какое-то время, пока один из нас не найдет работу. – Массимина замолчала. – Морри, а тебе обязательно ехать сегодня в Виченцу?
– Послушай, Мими (он впервые назвал ее уменьшительным именем), твоим родным понадобится не больше часа, чтобы обзвонить всех твоих подруг и догадаться, что ты со мной. Согласна? Затем еще час, чтобы связаться со школой и получить мой адрес, после чего они примчатся сюда, полные решимости забрать тебя с собой.
Массимина испуганно молчала.
– Так что, если ты хочешь со мной остаться, нам придется поехать в Виченцу вместе. Иначе они силой вернут тебя домой. Кстати, твоя родня может появиться здесь с минуту на минуту.
– Да, конечно, – растерянно прошептала девушка. – Но как же бабушка? Вдруг ей станет хуже? Я не могу уехать из Вероны, Морри.
Он залпом проглотил кофе, сваренный Массиминой, и искоса взглянул на девушку – убедиться, не шутит ли она.
– Либо одно, либо другое, – нежно сказал он. – Либо ты возвращаешься домой, либо мы едем в Виченцу. Тебе нельзя здесь оставаться. Больна твоя бабушка или нет…
Если Массимина выберет возвращение домой, тогда все прекрасно и замечательно. Но если она решит ехать…
– Ты ведь всегда можешь позвонить из Виченцы и вернуться, если бабушке станет совсем худо.
– Да! – Массимина обрадованно улыбнулась. – Да, Морри! – Она шагнула вперед, остановившись у столика, на котором стояли фото матери и бронзовая дриада, наклонилась и ласково взъерошила светлые волосы Морриса. – Тогда поехали, Морри… Поехали! Это будет чудесно. – И она поцеловала его в губы.
– Хорошо! – Моррис встал.
Хорошо хорошо хорошо хорошо…
– Но сначала позволь мне позвонить домой. Я только скажу, что со мной все в порядке. Вообще-то немного нечестно с моей стороны заставлять их так волноваться.
Стоп! Если они узнают, что она с самого начала была с ним, то его план летит к чертям. Моррис еще не разобрался, принято решение или нет, но в одном он не сомневался: сдержать столь феерическую идею будет очень сложно, почти невозможно, но он справится, непременно справится и не допустит ни единого ложного шага.
Он положил руки на плечи девушки и притянул ее к себе (в телесериалах так поступают сплошь и рядом), ласково провел пальцами по атласной шейке, такой прохладной, такой… Нет, нельзя отвлекаться! В конце концов, красота – очень несправедливая вещь. Почему одним выпадает столько очарования? За какие такие заслуги?
– Давай лучше я позвоню, милая. И спрошу про самочувствие бабушки. Они же на тебя сразу накинутся и станут угрожать. Ты ведь знаешь свою маму. И глазом не успеешь моргнуть, как она скрутит тебя, вернет домой и заставит все лето гнуть спину над учебниками.
Моррис с удивлением поймал себя на том, что испытывает к девушке самую настоящую нежность.
Массимина медлила.
– Ладно…
Они вышли в прихожую, где стоял телефон.
– Trenta-sei, sessanta-sei, novanta-due.
– Giusto. [33]
Моррис облизнул губы. Время решения еще не пришло, а потому он просто наслаждался изощренным розыгрышем. Рубеж, после которого нет пути назад, маячил далеко впереди. Может, в Виченце?
33
– Тридцать шесть, шестьдесят шесть, девяносто два. – Верно (итал.)
– Trenta-sei, sessanta-sei, novanta-due. – Он стремительно накручивал диск старомодного телефона. Набирая предпоследнюю цифру – девятку – Моррис выдернул палец, не докрутив диск на целый дюйм.
Массимина, с испуганной улыбкой смотревшая ему в лицо, ничего не заметила. Что за странное создание – смесь кокетливости и детской наивности, робости и отваги. Очень по-женски. Почти как мать, когда та с радостным волнением наряжалась на обед в дартс-клуб и при этом умирала от страха, что отец там напьется. Взаимное страдание и взаимное наслаждение. Ничтожества и мученики.