Дорогая Массимина

Паркс Тим

– На Сардинию, – ответил Моррис. Почему бы не сказать правду? – На самом деле я…

– Морри-и! Морри-ис, Морри-и-и-ис!

Звонок смолк, наступила относительная тишина, и пронзительный девичий голос перекрыл людской гомон. На противоположной платформе, за путями, на которые с минуты на минуту должен был въехать скорый до Венеции, размахивала руками Массимина.

– Платформу поменяли, Морри-ис! Поезд отправляется с десятой. Быстрее, а то не успеем занять место!

– Ладно! – прокричал он в ответ. Все нормально, наверняка решила, что он тащит одну из сумок этих жизнерадостных идиотов. – Мне пора, друзья!

– А что там за цыпочка? – осклабился Стэн. – Эх, чувачок, хотел бы я рвануть с тобой. Авария эта хренова все лето загубила, не говоря уж о потраченных бабках. Э, да ведь это та же киска, что окучивала тебя на автобусной остановке, а, старичок?

Ну что за зрение у мерзавца! Массимина ведь метрах в двадцати, да и

внешность у нее изменилась до неузнаваемости. А может, эта сволочь только на груди сморит?..

– Она самая.

– А что случилось, – встряла Симонетта, – с другой девушкой, про которую говорили, что ее похитили?

Моррис пожал плечами:

– Понятия не имею. Все равно, – неизвестно зачем добавил он, – я с ней к тому времени уже порвал. – Сказал и сам ужаснулся своим словам.

– Все вы, мужчины, свиньи! – надула Симонетта счастливое личико. – Посмотрим, станет ли Стэн волноваться, если я пропаду. – Она повернула голову, чтобы взглянуть на Массимину, которая с удвоенной силой кричала:

– Морри-ис, скорей, скорей!

– А прехорошенькая! – облизнулся Стэн и, чтобы позлить Симонетту, добавил: – Жаль, что ты не сможешь нас познакомить.

Моррис лихорадочно пытался оценить, насколько опасно его положение. Тело, которое еще несколько минут назад блаженствовало от восхитительного ощущения покоя и расслабленности, теперь горело, Струйка пота стекала между сведенными в напряжении ягодицами. Узнают ли они Массимину, когда ее фотография вновь окажется в газетах? Похоже, теперь они все лето проторчат в Вероне, а Стэну с его загипсованной ногой ничего не останется делать, как читать газеты. Если бы только он встретил кого-нибудь одного из них! Если бы Стэн был один, он помог бы ему сесть в поезд, запихнул бы его в туалет, закрыл дверь и задушил бы. Вышиб дух из этого тупого лицемерного хиппаря. (Денег ему, видите ли, жалко!) А эта безмозглая курица Симонетта… Такая тощая, такая хрупкая, да ее можно запросто задушить одной рукой. А уж двумя…

– Извините, друзья, тороплюсь.

– Пришли открытку, – рассмеялся Стэн. – Да, когда вернешься в Верону, не забудь познакомить со своей кисулей!

Моррис уже бежал по платформе.

– Arrivederci!

Он обернулся, чтобы успокоить Массимину, но соседний путь занял скорый до Венеции, скрыв фигуру девушки. Находясь в самом центре давки – один поезд должен был вот-вот отойти, а другой только что подали, – Моррис хладнокровно остановился около урны, из которой торчал пластиковый пакет. Не раздумывая ни секунды, он выдернул пакет. Набит апельсиновой кожурой. Он вытряс кожуру в урну, опустился на корточки и принялся перекладывать деньги, пряча их под одеждой. Пачек было так много, что пакет едва не лопался. Моррис положил сверху желтый свитер, который, не моргнув глазом, всегда мог назвать своим, тщательно подоткнул его со всех сторон, завязал ручки пакета узлом и убедился, что содержимое не просвечивает сквозь пластиковые бока. Не просвечивает. Отлично. Оставив дорожную сумку с остальной одеждой валяться рядом с урной, он быстрым шагом поспешил к Массимине.

– Случайно встретил друзей и помог им донести вещи, поскольку у приятеля сломана нога. Они сейчас отправляются в Венецию.

– Хорошо, что я тебя увидела, – счастливо улыбнулась Массимина.

Глава семнадцатая

Корабль плыл по безупречно синему морю – точной копии картинки из рекламного буклета. Ни ряби на воде, ни облачка на горизонте. И уж конечно, не было и в помине тех жутких северных волн-громадин, из-за которых англосаксы без особых на то оснований чувствуют себя отчаянными героями. Вот, к примеру, взять его папочку. Он всегда торчал на пляже, даже если приближался шторм, и ветер яростными горстями швырял песок о дырявые тенты. Господи, можно подумать, их семейство было отважным арьергардом, прикрывающим эвакуацию из Дюнкерка. У родителя самоуважение сводилось к тому, чтобы последним покинуть пляж, как будто у него имелся хотя бы крошечный шанс на подобное геройство, когда вокруг кишмя кишели такие же безумные бритты, готовые стоять до самого смертного конца; помнится, однажды на пляж даже заявилась девица и подставила ледяному колючему ветру голые сиськи – в те пуританские времена голые сиськи в общественном месте были большой редкостью, так что мать зорко следила, чтобы папочка не дай бог не уставился на это наглядное доказательство решительности англосаксов. А стоило Моррису пожаловаться, что ему холодно, что он никак не может обсохнуть на сыром ветру (да-да, его еще и купаться заставляли!), как папаша тут же обзывал его маргариткой и плаксой, и осведомлялся, не желает ли драгоценный сыночек, чтобы папочка подтер ему задницу; а мать принималась копаться в сумках, разыскивая термос с горячим супом из бычьих хвостов, закутывала Морриса в еще одно полотенце и просила отца не ругаться – незачем мальчику слушать, как… О, теперь-то Моррис

понимал, что не только папочка выжег на нем клеймо «маргаритки и тряпки», мать тоже на славу постаралась, вечно твердила, какой он слабенький, – исключительно для того, чтобы ублажить себя, защищая сыночка; а ведь тем самым она провоцировала отцовские насмешки, уж не намеренно ли, дабы не дать отцу и сыну сойтись поближе. Ведь яснее ясного, что все его прежние навязчивые идеи (ныне, к счастью, оставшиеся позади) были не чем иным, как побочным результатом ненормальных отношений родителей, он сам тут совершенно ни при чем. С ним всегда все было в полном порядке.

Вполне естественно, что он отдавал предпочтение матери, а чем она ему отплатила? Отправилась на тот свет, бросив его на растерзание папочке, этому невежественному мужлану. Правда, на море они больше не ездили, но ведь оставался дом в Актоне, где все двери чуть ли не нараспашку, а окно в ванной и вовсе не закрывалось, потому что у газовой колонки не было трубы; а еще проклятые воскресные рыбалки на Большом канале [82] (о, Большой канал, эта тухлая канава Великой Британии!). Солнце огромным кровавым пятном вставало над поганым пустырем с гордым названием Королевский парк, багряное небо сулило ненастный день, о чем с мрачным удовлетворением объявлял отец, так что полчаса спустя они уже прятались под зонтом, единственным в их семействе зонтом, а промозглая лондонская морось пробирала до костей, в банке из-под маргарина копошились червяки, и Моррис, обхватив себя за плечи, отчаянно дышал на онемевшие от холода большие пальцы.

82

Большой Соединительный канал в Великобритании связывает Лондон и Бирмингем.

Да уж, британцев хлебом не корми, дай только побороться с трудностями. (Гляньте, в каком смятении они бродят по благословенной Италии, как сутулятся их тела, тщедушные, словно выползшие из романов Диккенса, как подслеповато щурятся эти кроты на яркий солнечный свет, как пытаются убедить друг друга поскорее вернуться домой – «Знаешь, Дорис, нам действительно пора возвращаться», – ведь они чувствуют себя виноватыми всякий раз, когда получают удовольствие.) Британцы жаждут трудностей, непосильных кредитов и промозглых уик-эндов, и пусть каждый дождливый вечер они жадно листают книжки про богатых и упоенно таращатся на пустоголовых телезвезд («Я быстро выгуляю нашего пса вокруг квартала, дорогая, – папочка застегивает болоньевый плащ, но не надевает шляпу, какая может быть шляпа, когда на улице едва моросит, – а к симпатяге Паркинсону непременно вернусь»), во все глаза смотрят «Клубничку» и готовы потратить целый год своей убогой жизни, чтобы узнать, трахался ли принц Чарльз с принцессой Ди до свадьбы, но все это они делают вовсе не потому, что сами мечтают разбогатеть. Боже упаси от такой ереси, нет-нет, просто телевизор и бульварное чтиво позволяют им еще полнее насладиться собственной нищетой и жертвенностью… «Ты найдешь себе хорошую, честную приличную работу, мой мальчик, и бросишь это университетское дерьмо». Его папочка из тех людей, что, всю жизнь голосуя за лейбористов, в мгновение ока переметнулись к Тэтчер только потому, что эта железная баба доказала: есть еще порох в британских пороховницах, и гордый британский стяг по-прежнему реет на антарктическом ураганном ветру, а славные британцы могут маршировать по студеным болотам лучше, чем любая другая нация в мире. «И все это в семи тысячах миль от дома, приятель». Во время фолклендской войны отец не отрывался от телевизора, пока Моррис уныло строчил письма в Управление по сбыту молока.

– О чем ты думаешь, Морри?

А корабль все плыл и плыл по морю с рекламной картинки. Моррис вытащил на палубу два шезлонга, и они с Массиминой нежились под щедрым южным солнцем, поджаривая свои тела, смазанные кремом «Солнечная нега» («Дождливая нега», как, наверное, назвали бы его английские косметологи), соединив безвольно повисшие меж кресел руки. А вокруг сплошь элегантные пассажирки первого класса в модных купальниках из одних шнурков-веревочек, в изысканных босоножках из белой кожи с золотыми пряжками, из которых торчат пальчики с накрашенными ноготками. В последнее время у Морриса пробудился интерес к накрашенным ноготкам на ногах. Надо уговорить Мими покрасить ногти.

– Думаю? Ни о чем.

– Совсем-совсем ни о чем?

– Совсем-совсем ни о чем.

– Ты счастлив, Морри?

– Очень, – сказал он и получил нежный поцелуй чуть ниже уха. Сегодня вечером они займутся любовью. Он уже предвкушал это.

– Тебе надо сделать педикюр, Мими.

– Что?

– Педикюр. Ты слишком коротко стрижешь ногти на ногах, а они тоже требуют внимания и ухода. Гляди, какие изящные ногти вон у той женщины – вон там, в такой же, как у тебя, соломенной шляпке.

– Но педикюр слишком дорого стоит, Морри, а…