Дороги, которые мы выбираем
Шрифт:
— Григорий, я не понимаю… — начал было я.
— Перестань! — крикнул он. — Ты все понимаешь! Ты знал, что она любит тебя, и в душе смеялся надо мной.
— Я? Смеялся?
— Да, да! — исступленно выкрикнул Григорий. — Все эти твои шуточки, остроты по поводу наших отношений, твоя показная, нарочитая грубость в разговорах с ней, твоя готовность выслушивать мои исповеди, твои советы, твои пожелания счастья… «Надо быть верным в главном!» — с иронией повторил он мои слова и отвернулся. — А дружба — это не главное? А товарищем быть не надо?!
Я
— Это ложь, — сказал я, глядя ему прямо в глаза, — все, что ты говоришь, — ложь. Я никогда и ни в чем не обманывал тебя. И Ирина тоже. Ты был прав: она лучшая из всех девушек. И напрасно она питает какие-то чувства ко мне, потому что мне нечем на них ответить. И она это знает. Ни в чем не обманывали тебя ни она, ни я. А теперь думай что хочешь.
Я отпустил его руку и отошел к окну.
Григорий молчал. Я не знал, верит ли он мне сейчас или в глубине души считает, что я его обманываю. Но как я могу разубедить его? Сказать еще раз, что Ирина любит меня, а я ее нет? Нет, я не мог повторить эти слова. В них было что-то унижающее Ирину, какое-то глупое любование собой. Я заставил себя произнести их только ради Григория. Но повторить уже не мог.
Наконец Григорий заговорил.
— Я, не знаю, врешь ты или говоришь правду, — мрачно начал он. — Я не хочу ничего выяснять. Мы вместе работаем. Мы считались друзьями. Когда Ирина сказала, что я ей безразличен и что она любит тебя, я решил никогда не говорить с тобой об этом. Но вот… ты назвал ее имя, и я не выдержал. Я не знаю, кто здесь прав или виноват. Чувствую только, что жизнь моя сломана, и в этом виноват ты. И больше говорить нам не о чем.
Он резко повернулся и вышел из комнаты.
Я остался один.
Значит, она все рассказала Григорию. Зачем? Может быть, для того, чтобы он не питал никаких иллюзий? Не хотела обманывать его. Даже невольно. И потому Григорий стал относиться ко мне с такой неприязнью? Но в чем тут моя вина? Я чист перед ним. Во всем. Что-то случилось с Григорием. И тут не только в Ирине дело. Были какие-то более глубокие причины его неприязни ко мне. Но какие? Неужели это влияние Полесского?..
Я пришел к Григорию как к другу и единомышленнику. И я говорил с ним как с другом. Я снес бы любые оскорбления, какие угодно, пусть самые несправедливые, упреки. Я знал, что значит любить и терять человека.
Можно разочароваться в человеке. Можно полюбить другого. Можно обмануть себя, вольно или невольно. Это иногда называют изменой. Но я имею в виду другое. Гораздо большее. То, что трудно выразить словами. Отношение к жизни. К тому, ради чего ты живешь.
Если Григорий возненавидел меня из-за Ирины, я сделаю все, все, что только смогу, чтобы вернуть его дружбу. Но если то, что я почувствовал в разговоре с ним, правда, тогда мы будем бороться. Тогда дружбе конец.
«…Трифонов сидел в комнате партбюро один и что-то писал.
— Можно? — спросил я, входя.
— А-а, сам начальник явился! — с широкой улыбкой сказал Трифонов,
— Я-то с победой, — ответил я, — и разрешение привез. А вот вы здесь чем похвастаетесь? Рвачей перепугались? Сдрейфили?
Трифонов опять стал писать, не поднимая головы. Это распалило меня еще больше.
— Что же, товарищ секретарь, — снова заговорил я, — вижу, бурно живете!
На этот раз Трифонов отодвинул тетрадку и поднял голову.
— Сядь, товарищ Арефьев, — сказал он. — Сядь. В ногах, говорят, правды нет.
— Ну так ты выдай мне ее, эту правду, не держи взаперти, выдай!
— Тебе как: навынос или распивочно, как в «шайбе» бывало?
— Шутишь, — с горечью сказал я, — спектакль разыгрываешь? Диалог начальника строительства с партийным секретарем? Начальник орет, петушится, а секретарь все знает наперед, солидно молчит и хранит высшую мудрость? Так вот, положи ее на стол, эту мудрость, самое время приспело!
— Я рабочий человек, Андрей, — тихо сказал Трифонов, — и спектакли разыгрывать не умею. И мудрости тебе никакой выложить не могу, вот так: открыть кубышку и выложить. Нет у меня такой кубышки… Самому еще кое-что продумать надо. Да и времени сейчас нет. Он посмотрел на часы. — Сними-ка с двери крючок, я на шесть кое-кого из этих молодчиков пригласил.
— Сюда?!
— А куда же? Что же, мне их на квартиру к себе приглашать, что ли?
— Мне… присутствовать?
— А почему же нет? Ты член бюро.
— Да, но я начальник строительства… администратор, хозяин, как говорится.
— Хозяин, говоришь? — неожиданно сурово спросил меня Трифонов. — Над кем ты хозяин?!
Я хотел ответить, что сказал это просто так, в шутку, что у меня и в мыслях не было всерьез себя хозяином называть, но в эту минуту появился Чурин.
— Ровно шесть! — с вызовом объявил он, заголяя руку и выставляя вперед запястье с часами.
— А я вас, Чурин, не звал, — спокойно заметил Трифонов, не поднимаясь со своего места.
— Знаю, известно, — поспешно воскликнул Чурин, — незваный гость хуже татарина! А только, гражданин секретарь, они, татары-то, и незваными являлись. Было такое время на святой Руси. Знаю, не меня ждали. Но только те не придут. Ясно? — многозначительно добавил он.
— Запугал? — спросил Трифонов, вставая и подходя к Чурину. — Ну так вот, с тобой говорить нам не о чем… А теперь уходи. Все.
Несколько мгновений Чурин стоял, ничего не говоря. Потом усмехнулся:
— Что ж, секретарь, насильно, говорят, мил не будешь. Будем считать, разговор не состоялся.
— Я других ждал, — сказал Трифонов, когда Чурин ушел. — Не пришли… Запугал он их, знаю уголовные повадки. А я думал, придут, найдут силы, положатся на советскую власть. Не пришли… Эх, нет у нас среди тех бетонщиков коммунистов!..
Он помолчал немного, нахмурился.
— Что ж, значит мы пойдем к ним. Пошли, Андрей.
— Куда? — не понял я.
— С рабочим классом разговаривать. Пошли.