Дороги, которые мы выбираем
Шрифт:
«А что, если и впрямь рассказать им все, что я пережил там, в Москве?» — подумал я.
Но будут ли слушать? Ведь здесь люди таких трудных судеб: часть бывших заключенных — «указ-ников», малоквалифицированные рабочие, занятые, по-видимому, одной лишь мыслью — о своем заработке. Затронут ли их мои слова? И все же я должен говорить. Должен. В этой комнате — не один Чурин.
— Хорошо, — сказал, я, — попытаюсь ответить на ваш вопрос.
…Нет, я не пересказывал им решения Двадцатого съезда, — они могли прочесть доклады и резолюции в любой газете, прослушать по радио. Я просто постарался передать этим настороженно слушающим меня людям
Сначала следил за своей речью, старался говорить попроще… Потом увлекся, забыл о Чурине, увидел перед собой только людей — наших, советских людей, строителей туннеля.
Я говорил о том, что владело сейчас всем моим существом. О том, что каждый человек должен стать сейчас лучше, потому что все, что раньше мешало ему полностью осуществить свои творческие замыслы — и свивший себе гнезда бюрократизм, и недоверие к бескорыстию и благородству советских людей, — все теперь будет разбито…
Я говорил о том, как высоко, гораздо выше, чем прежде, будет цениться звание простого советского человека-труженика и как много возможностей открывает перед ним съезд.
Я рассказывал им о Москве, и величественная картина ночной стройки опять встала передо мной, и я снова увидел бесконечные ряды воздвигаемых корпусов, снопы искр, плывущие вверх серые плиты…
Мне хотелось пробудить в людях, перед которыми я говорил, чувство собственного достоинства. Мне хотелось, чтобы они поняли, что это и к ним обращает свои призывы съезд, что им нельзя, никак нельзя жить, думать, вести себя иначе, чем живут и работают миллионы их товарищей, рабочих нашей страны…
Я рассказал им о сомнениях, которые владели мною после первой встречи в «Центропроекте», о Ку-коцком, о том, как этот пожилой человек на ночь глядя пришел ко мне, чтобы сказать, что был не прав, и что съезд, именно съезд заставил его прийти ко мне и поддержать наше общее дело… Я не хитрил с этими людьми, Я не чувствовал себя так, как педагог, ведущий беседу с «неисправимыми» сорванцами, — для меня эти люди были сейчас настоящими рабочими, членами нашего коллектива, моими товарищами…
Я кончил говорить. И только тогда я впервые подумал о том, какое впечатление произвел на людей. Слушали ли они меня? Тронуло ли их то, что я рассказал? Не сделал ли я ошибку, вот так, без всякой системы, без подготовки, опрокинув на них все мои впечатления?..
И тут я услышал голос Чурина:
— Что ж, как говорится, «интересное кино». Прямо как роман написали, товарищ начальник. Только романами наши рабочие сыты не будут. Для них расчетный листок поважнее художественной литературы. А они два раза в месяц такое в этих листках читают!..
Не знаю, может быть мне так показалось, но в голосе Чурина прозвучала неуверенность. Почти после каждого своего слова он озирался вокруг, точно стремясь уловить малейшие изменения в настроении рабочих. Я посмотрел на Трифонова. Он сидел молча, полузакрыв глаза и опустив голову. Казалось, он дремлет. «Что же, — подумал я, — мне одному отдуваться, что ли?»
И вдруг раздался чей-то голос:
— Вы правильно говорите, товарищ начальник! Доверять людям нужно! Всего две ноги у человека, он и оступиться может! Помочь ему надо, поддержать!
Я посмотрел на говорящего. Это был молодой белесый парень с круглым, почти безбровым лицом.
— Поддержать?! — неожиданно взвизгнул Чу-рин. — Кто тебя, уркана, поддерживать будет, кроме товарищей — корешей? В кассу взаимопомощи
Парень встал. На его молодом и за минуту до этого, казалось, добродушном лице появилось жестокое, мрачное выражение.
— Ты меня, Чурка, лагерем не попрекай. Я вором был, ясно? И то, что мне за это причиталось, получил сполна. А вот за тобой, Чурка, должок еще есть. Ясно?
— Ну как, Чурин, что скажешь? — неожиданно спросил Трифонов, поднял голову и в упор посмотрел на Чурина.
Тот почему-то явно растерялся. И вдруг истерически крикнул:
— Ты мне, секретарь, новое дело не шей!
. — Наплевать мне сейчас на тебя, Чурин, — сказал Трифонов, вставая. — Я тебя насквозь вижу. Товарищи, — громко обратился он к присутствующим, — двух человек из вас — не буду сейчас называть фамилий — я просил прийти в партбюро, чтобы поговорить по душам. Они не пришли. Почему?
— Да потому… — начал было белесый.
— Цыц! — крикнул Чурин. — Я уполномочен. Понятно, товарищ секретарь? Со мной разговор ведите.
— Значит, ты уполномочен, — медленно повторил Трифонов. — А не скажешь ли, как тебя уполномочивали? Голосованием? Тайным? С бюллетенями и урнами?
Я понимал, что наступает самый острый момент нашей встречи, и ждал, что ответит Чурин, но в этот момент произошло нечто совсем неожиданное. Тот самый молодой безбровый парень встал с койки, медленно подошел к Чурину и вдруг стремительным движением обеих рук схватил его за отвороты брезентовой куртки.
— Ты кому сказал «цыц», шкура?
Чурин резко присел, стараясь этим привычно-рассчитанным приемом вырваться из рук парня, но тот, видимо, хорошо знал этот способ. Не выпуская отворотов куртки, он снова поставил Чурина во весь рост.
— Я тебя спрашиваю, ты кому сказал «цыц»? — медленно, чуть задыхаясь, повторил парень.
— Не поднимай шухера, шкет, — глухо проговорил Чурин, уже не делая попыток вырваться.
— Я тебе не шкет! — медленно и раздельно произнес парень. — У меня есть имя! Курасов, Петр меня звать. Ясно? Ты что думаешь, — с ненавистью продолжал он, притягивая к себе Чурина все ближе и ближе, — ты что думаешь, мы в лагере живем, а? Сапоги тебе чистить будем, пайку свою отдавать? Тут шпаны твоей нету! Кончилась твоя малина!
Рокот голосов прокатился по комнате. Обстановка накалилась.
— Отпусти его, Курасов, ну! Отпусти! — приказал Трифонов и положил на плечо парню свою тяжелую руку.
Курасов медленно выпустил борта куртки Чурина, и тот поспешно отступил.
— Не можешь ты Чурина упрекать, — сурово продолжал Трифонов, — холуй ты его, вот кто! Сам по его приказу на работу не вышел.
— Не так дело было, не так! — воскликнул Курасов. — Когда он сказал, что попугать надо, пригрозить, что все скопом уедем, мы ему что ответили? Не дело это, не согласны, не водится в нашей стране такое! Тогда он что придумал, а? На другой день вечером говорит: «Я в редакции был, «За Полярным кругом», у самого главного, у редактора!» Так, мол, сказал: «Идите, свои права качайте!» Ну, мы согласились: думаем, пусть Чурин нажмет на начальство, ладно! Были, которые и не соглашались, так он ножом грозил. Ну, думают люди, с одной стороны, дело как будто законное, если в редакции одобряют, опять же с другой — финка…