Дороги, которые мы выбираем
Шрифт:
Я почувствовал огромное облегчение. Для моей судьбы не имело ровно никакого значения то, что Орлов сказал об этом факте. И ему это тоже ничем не грозило. Но мне было радостно сознавать, что я оказался не прав, заподозрив Григория в неоправданно трусливом желании утаить эту деталь. Я снова поднял голову и постарался встретить взгляд Григория. Мне хотелось, чтоб он увидел по моему лицу, как мне радостно знать, что он честен.
Наши взгляды опять встретились. На этот раз Григорий с вызовом, в упор посмотрел на меня. Но этого было достаточно,
— …Однако, — продолжал Орлов, — тот факт, что товарищ Арефьев, как школьник, как студент, ухватился за эти статьи, не попытавшись критически их осмыслить, заслуживает решительного осуждения… Григорий говорил неестественно громко, как будто его слушали не восемь человек в небольшой комнате, а целое собрание. Он стоял выпрямившись и высоко подняв голову. Наверное, в этот момент он думал, что если будет говорить неправду столь торжественно и во весь голос, то обманет собственную совесть. Я посмотрел на Ирину. Она сидела с опущенной головой.
— Мы были друзьями с Арефьевым, — продолжал Григорий. — Но теперь… мы не друзья,
— Почему? — спросил Василий Родионович Ани-симов, До сих пор молчавший.
— Скажу, — ответил Орлов, — хотя это и не имеет прямого отношения к делу. События последнего времени заставили меня по-новому взглянуть на нашего начальника строительства.
В комнате и до того было тихо. Но после того как Григорий произнес эти слова, тишина стала какой-то иной — тяжелой, почти физически ощутимой.
Трифонов внимательно посмотрел на Орлова. Но Григорий или не заметил, или не хотел замечать его взгляда.
— По-моему, — говорил Орлов, — для Арефьева нет ничего святого. Производство, планы ~ все это для него самоцель. Несчастный случай с Агафоновым, прискорбный факт, может быть, и не связан прямо с действиями Арефьева, но он наверняка связан с нии косвенно. Между поведением Арефьева и тем, что пострадал рабочий, есть незезримая, в-внутренняя связь…
«Что он такое говорит?» — подумал я. Мысль Григория показалась такой дикой, что на мгновение мне представилось, что это говорит совсем не Орлов, а какой-то другой, незнакомый мне человек.
Но это был Григорий. Он по-прежнему стоял весь напружинившись, подняв голову, и я заметил, что на лбу его выступили крупные капли пота.
— Мы знаем этих так называемых железных людей, — продолжал Орлов, — с-сильные личности. Я помню, в тысяча девятьсот сорок четвертом году я, еще студентом, был на практике в одном руднике… Я помню начальника этого рудника. Его звали Иван Петрович. Но кличка у него была «Иван Грозный». Рабочие у него работали по две и три смены без отдыха. Да, этот рудник давал сырье, нужное для обороны. Но разве это повод, чтобы забыть о ч-человечности.
Орлов сделал паузу. Гнетущая тишина стояла в комнате. И вдруг я услышал какой-то странный, чуть слышный звук. Этот звук бил меня, точно по обнаженным нервам:
«Перестаньте!» — чуть было не крикнул я. Но сдержался.
— Ну, дальше? — медленно произнес Анисимов, кладя на стол свои широкие и тяжелые ладони.
— План «Грозный» давал, по сто и сто пятьдесят процентов давал. Но рабочих своих, я уверен, не знал даже по фамилиям…
— А вы знаете их фамилии? — спросил Анисимов.
— Нет, конечно.
— А я знаю, — громко сказал Анисимов. Орлов умолк и растерянно посмотрел на бурильщика. А тот встал и сказал:
— Могу сообщить одно такое имя: Анисимов Василий Родионович.
— …Я… я тебя не понимаю, Василий Родионович, — уже совершенно другим, неуверенным тоном сказал Орлов.
— Я всю войну проработал на руднике в Сибири, — сказал Анисимов. — Это я вкалывал по две смены подряд, я спал в забое. Про меня, значит, товарищ Орлов, говорите? Меня жалеете? Что ж, валяйте дальше, послушаю. — Он сел. Снова наступила тишина.
И тогда неожиданно поднялся Полесский. Позвя-кивание прекратилось. Не прося слова. Полесский тихо, так тихо, как он никогда раньше не говорил, сказал:
— Я хочу информировать бюро, что товарищ Агафонов… — он сделал паузу и посмотрел на часы, — три часа тому назад… скончался.
— Что?! — крикнул я и вскочил с места.
— Да, товарищи, он умер, — не глядя на меня, продолжал Полесский. — В нашей редакции это стало известно почти накануне заседания бюро. Нам удалось связаться с больницей.
В тумане, который застилал мои глаза, я увидел, как медленно поднялся Трифонов.
— Почему вы не сообщили нам об этом немедленно? — спросил он Полесского.
— Я не хотел, чтобы известие о смерти Агафонова повлияло на ход заседания бюро, — неторопливо ответил Полесский, — но сейчас я понял, что не могу больше молчать…
Я почувствовал, что задыхаюсь. Вот если выбежать отсюда на мороз, то мне удастся вздохнуть.
— Что с тобой, куда ты? — Эти голоса доносились до меня как бы издалека…
…Я пришел в себя только там, за стенами этого дома. Не знаю, сколько прошло времени, пока я вдруг не осознал, что быстро иду, почти бегу по дороге в Тундр огорск и нахожусь уже вблизи города.
Я бьгл в полушубке, но без шапки, с непокрытой головой. Однако я не чувствовал холода. Голова моя была точно в огне. Последнее отчетливо услышанное мною слово Полесского «скончался» стучало в моих ушах. Я почти бежал, но это страшное слово, оно неслось за мной, опережало меня, подстерегало на каждом шагу. «Скончался, скончался, скончался… — повторял я. — Все кончено. Я убил его. Я никогда больше не увижу Агафонова. Никогда. Что стоят все мои мысли, все мои глупые рассуждения, философствования перед лицом смерти? Ничего! Грош им цена. Агафонов умер. Я убил его».