Дороги, которые нас выбирают
Шрифт:
Лагарра, как истинный мексиканец, отличался склонностью к позерству, к трескучим фразам и эффектным жестам… И к безвкусно-роскошной лошадиной упряжи: пышная бахрома, золоченые бляшки, наклепанные повсюду. И его, Лагарры, многочисленные серебряные монограммы, из множества переплетенных букв. (Боб, как и прочие мексикашки, являлся носителем целой грозди имен: Борхес-Антонио Ледехас ла Гарра Делькон, — Акула Додсон выслушал, хмыкнул, и тут же забыл, сократив до Боба Лагарры.)
Боб закончил возиться с упряжью, зашвырнул всю богато изукрашенную сбрую подальше
Акула Додсон принял решение.
— Очень мне жалко, Боб, что твоя гнедая сломала ногу, — произнес он негромко, выжидая: потянется ли к мешку мексикашка?
Потянулся… Не мог не потянуться… После стольких трудов и тревог даже не посмотреть, за какой же куш шла большая игра?
Додсон и впрямь жалел о сломанной ноге кобылы, но лишь поначалу. Теперь перестал жалеть. Лошадка у Лагарры была на редкость резвая, а сам он худ и невелик ростом. К тому моменту, когда с ней приключилось несчастье, гнедая вместе со всадником (и с брезентовым мешком!) оторвалась от Боливара уже на три десятка корпусов и помаленьку наращивала отрыв. Может, и к лучшему, что больше ей бегать не придется, как знать…
Боб Лагарра распустил завязки, перевернул мешок, — и с детским счастливым смехом высыпал из него пачки новеньких кредиток и мешочки с золотом.
— А ведь ты не промахнулся, старый пират! — радостно обратился он к Додсону. — Ты вообще не промах и шаришь в чужих деньгах получше любого банкира-янки! Кому угодно дашь сто очков форы — что здесь, в Техасе, что там, на Уолл-стрит!
— Что же мы придумаем с лошадью для тебя, Боб? Медлить нельзя, погоня еще сегодня сядет нам на хвост.
— Проедем недолго вдвоем на твоем жеребце и отберем первую же лошадь, какую повстречаем… Но, клянусь честью, мы сорвали-таки банк! Если надписи на пачках не врут, здесь тридцать тысяч! По пятнадцати тысяч зеленых спинок на каждого!
— Меньше, чем я ждал, — сказал Акула Додсон, думая о другом, и задумчиво поглядел на своего взмокшего и уставшего коня.
— Старина Боливар нынче битая карта, — медленно произнес он. — Как бы я хотел, Боб, чтобы твоя гнедая не пострадала…
— Кто б не хотел? Да что уж теперь… У этой лодки крепкое днище, — кивнул он на Боливара, — она вывезет на тот берег, где мы сменим лошадок… Черт возьми, Акула, вот что смешно: ты чужак с Востока, а мы здесь, в приграничье, у себя дома, — и все-таки ты сумел поучить здешних людишек, как играть в покер шестизарядными картами… Из каких мест ты приехал?
— Приехал из штата Нью-Йорк, — ответил Акула Додсон, присев на валун. — Но родился я еще дальше… Мальчишкой сбежал из дому, дошел до развилки дорог и не знал, куда свернуть… Пошел налево, но иногда задумываюсь: как повернулась бы жизнь, если бы я выбрал другую дорогу?
— Думаю, жил бы так же… Со своей дороги, куда ни сворачивай, все равно не сойдешь, Акула, вот какая штука… Выбираем не мы, понимаешь? Это они, дороги, нас выбирают.
Акула Додсон поднялся с валуна.
— Я
— Кто ж радуется? — кивнул Боб, — Разве что воронье, хорошая им пожива будет… Но Боливар выдюжит… Думаю, лучше нам двигать дальше, Акула. Сейчас я упакую обратно этих бабушек в буклях, — и вперед, в лес, в предгорья.
Боб Лагарра ссыпал в мешок картинную галерею президентов, и впрямь чем-то напоминавших благообразных старушек, начал завязывать. Услышав негромкий щелчок, Боб подняв голову и увидел кольт сорок пятого калибра, уставившийся на него немигающим взглядом.
— Не шути так, Акула Додсон… Дернется рука и пропишешь невзначай мне свинцовую пилюлю.
— Сиди спокойно! — приказал Акула. — И держи руки, где держишь… Ты останешься здесь, Боб. Мне очень неприятно это говорить, но шанс остался лишь у одного. Боливар изрядно утомлен, и он не выдержит двоих.
Грандиозный, рассчитанный на долгие годы и на тысячеверстные расстояния, план гимназиста Чечевицына дал течь уже на первом перекрестке…
Здесь дорога, ведущая к усадьбе Королевых и селу, пересекалась с трактом. Стоял тут столб с приколоченной доской-указателем: до губернского города три версты, до уездного вчетверо дальше.
Великий план предусматривал, что здесь мальчики подсядут в попутные ямщицкие сани, заплатив ровно четвертак серебром, и ни копейкой больше — наличный капитал в четыре рубля семьдесят две копейки следовало расходовать экономно.
С ямщиком предстояло добраться до губернского города, и оттуда уже следовать в сторону Аляски бесплатно, закопавшись в уголь в тендере паровоза.
План дал трещину сразу: ямщиков на тракте не было. Ни попутных, ни встречных, никаких.
Прошла четверть часа, затем еще четверть. Ямщицкие сани не показывались. Мальчики начали замерзать.
— Пошли пешком! Хотя бы согреемся! — решительно постановил Чечевицын.
— Три версты? По морозу?
— Нет, двенадцать, — указал Чечевицын в другую сторону. — Время потеряно, бледнолицый брат. Погоня дышит в затылок. Но они решат, что мы выбрали короткий путь и будут искать нас там. А мы выберем длинный и оставим погоню с носом!
— Двенадцать верст?! Ты, верное, сошел с ума? Ты когда-нибудь ходил двенадцать верст пешком, хотя бы даже летом?
— А как же мы пойдем с Аляски в Калифорнию вдоль берега океана? Там тысячи миль пути, и, знаешь ли, ямщики не встречаются. Будем тренироваться. В путь, бледнолицый брат!
— Иди один… Я раздумал ехать… Мы никуда не дойдем пешком, ни в какую Калифорнию. Мы даже до уездного города не дойдем!
— Так ты не поедешь? — сердито прошипел Чечевицын. — Говори: не поедешь?
— Господи! Как же я поеду? Мне маму жалко… Уже хватилась нас, с ума сходит… Мне холодно, я устал… Я возвращаюсь домой.
— Бледнолицый брат мой, я прошу тебя, поедем! Ты же уверял, что поедешь, сам меня сманил, а как ехать, так вот и струсил?
— Я… я не струсил, а мне… мне маму жалко.