Дороги Младших Богов
Шрифт:
— Я не про путь, я про дорогу, — огрызнулся Гоша.
— Успокойся, есть тут дороги, есть, — ответил ему Серега.
И мы тут же вышли на дорогу.
Так иногда бывает.
Справа вдалеке дрожали горы, а слева, метрах в трехстах, виднелся всё тот же вагон придорожного кафе.
— Слушайте, а откуда и куда идет она? — опрометчиво спросил Гоша.
— От фрейдистского конца к ницшеанскому началу, — сказал я.
— Как всё: из ниоткуда в никуда, — сказал Серега. И Гошка обрушил на нас серию ажурных матюков, в
— Ну что, Гоша-Магоша, в деревню-то с нами пойдешь? — спросил у американца, не обращая никакого внимания на его ругань, Серега. И прикинул: — Может, до ночи еще успеем.
Гошка прекратил поносить нас трехэтажным и зачем-то переспросил:
— В деревню?
— В деревню, — кивнул Серега.
— А что, и пойду, — сдался непутевый. — Чем черт не шутит, глядишь, найдется там какой-никакой попутный бас-тарантас.
— Надежды юношу питают, — одобрил я его решение.
И мы пошли в эту обещанную нам стариком деревню.
Теперь уже втроем.
Как когда-то.
И чем дальше мы уходили от вагончика кафе, тем длиннее становились наши тени. Вскоре они стали такими длинными, что их уродливые головы, казалось, уже касаются подножия засыпающих гор.
А потом…
А потом я наступил на ту самую пустую пачку, которую бросил на дорогу несколько часов назад. Я удивленно крякнул — еще бы! — и поднял ее. И молча показал оглянувшемуся Сереге. Он ничего вслух не сказал — а чего тут скажешь? — и только смачно сплюнул в пыль.
Помимо прочего бардака, тут еще и с пространством творилось что-то неладное. Шли мы, значит, шли — и пришли, получается, туда, откуда вышли.
Но нет, мы не остановились.
А через пять минут впереди и справа показался зеленый вагончик всё той же знакомой нам придорожной забегаловки.
В тот момент, когда мы увидели в сумраке ее размытые очертания, Серега выдохнул: «Трындец!» Хотя, если честно, кое-что другое он выдохнул. Но это не важно. Важно, что как только обозначил он таким вот образом текущее состояние наших дел, так солнце окончательно и исчезло.
Солнце исчезло.
Зато над входом заведения в тот же миг вспыхнула электрическая лампочка.
А в небе — семьдесят секстиллионов звезд.
Или семьсот секстиллионов.
Или не звезд.
Или не в небе.
4
— Вот это бабец! — воскликнул Гоша, когда мы вошли внутрь.
Это он так Анюту заценил. Ему почему-то всегда казалось, что женщинам это его хамское обхождение, которое он ошибочно считал крутым мачизмом, по нраву. Не знаю, может быть, каким-то и да. Но уверен, что не всем. Аня, например, поморщилась.
Кстати, за время нашего отсутствия с ней произошли грандиозные изменения. И теперь выглядела она просто роскошно. Не забитой дальней родственницей, а центровой девочкой. Изебровой биксой, как сказал бы покойный Шурик Галерея.
Ей-ей, именно так она теперь и выглядела.
Ведь упакована на сей раз была она не в замызганную сиротскую униформу, а в цвета индиго — с благородными потертостями на известных местах — джинсовый костюм. (На самом деле он был бледно-голубой, но мне нравится это слово — «индиго».)
Да.
Ну а на ногах у нее были уже не пошлые вьетнамские шлепанцы с мятыми задниками, а стильные ковбойские сапожки из мягкой желтой кожи. Ну и в комплект к техасскому прикиду — бордовый клетчатый батник. Мужской, к слову. Что меня всегда заводит. И еще платок у нее имелся — из тех, которыми во время песчаных суховеев покорители прерий прикрывают свои мужественные лица. Платок был интересным — с ацтекским орнаментом. И лебединая шея, вокруг которой он был повязан, тоже была чертовски хороша.
И вообще, теперь хозяйка корчмы вся казалась стройной такой, изящной — блин! И тут у нее всё оказалось в наличии, и там было всё у нее в полном порядке. А волосы цвета блестящего антрацита сзади в хвост были собраны. А личико — даром что тюркскоязычное — хоть тут же на глянцевую обложку журнала гламурного. А кожа смуглая, матовая какая-то такая, бархатистая. А под носиком трогательный цыплячий пушок. А ушки маленькие и такие аккуратные, что тут же облизать захотелось. А глаза— пусть и в масть родовую, но с такой глубинной синью, что утонуть — не фиг делать. И, как у потревоженной молодой косули, широко они были распахнуты. А еще: на правой брови появился у нее модный пирсинг — два золотых колечка.
Вот такие дела!
И в движениях, замечу наперед, пропала у нее угловатость подростковая. Стали они — откуда что? — плавны и точны, как у женщины кровей княжеских, знающей себе цену. Вернее, знающей про свою бесценность.
Короче, упасть и не встать — вот как девчонка теперь смотрелась. Немудрено, что Гошка и вякнул с порога: «Вот это бабец!» Да и я сам, признаться, не удержался — стал оглядывать помещение с намерением вычислить, где, в каком темном углу кинула она свою лягушачью кожу. Не нашел. Сожгла уже, наверное. Еще до нашего прихода.
А застали мы заметно преобразившуюся хозяйку корчмы за странным для ее юного возраста занятием — раскладыванием пасьянса. Когда мы ввалились шумно, она как раз открыла туза. Мне показалось с порога, что жлудевого. Впрочем, теперь уже не уверен. Может, и даму пик.
Она нашему приходу не сильно удивилась. Махнула рукой, будто старым знакомым, и спросила с преувеличенным весельем, свойственным работникам туристического сервиса:
— Ну что, господа, все в кучу собрались?
— Все, — признал Серега очевидное и погнал с места в карьер: — А теперь, милая наша хозяйка, объясните-ка нам…