Дорогой богов
Шрифт:
— Апостол Матвей пусть ответит тебе Петр: «Не надежен для царствия божия взявшийся за плуг и оглядывающийся назад!»
Хрущов, выслушав, только бровь приподнял и, по давней своей привычке спорить с Беньовским ни в чем ему не уступая, ответил:
— На дуэлях, Морис, дерутся одинаковым оружием. Ты избрал священное писание. И я хоть в семинариях и не учился, но и этим оружием сражаться с тобою согласен. Апостол Матвей пусть ответит и тебе, Морис: «И по причине умножения беззакония охладеет любовь!» Ты этого хочешь, что ли? И чем же будет твоя новая власть лучше старой, если в первый же день оставишь ты в неволе мужей, отцов и братьев тех, перед кем ты их только что судил?
На следующий день, 27 апреля, на местном погосте четверо артельщиков, споро работая заступами и лопатами, копали могилу капитану Нилову. Это он, капитан Нилов, выстрелил, когда заговорщики ворвались в его спальню, и в сумятице и темноте кто-то ударил коменданта ножом. Удар пришелся в шею, под самое ухо, и Нилов, промучившись около часа, умер.
Никто из жителей Большерецка не провожал убитого коменданта на кладбище. Все его откровенные сторонники сидели под замком в церкви, а другие, кто и хотел бы, побаивались: кто знает, как отнесутся к этому новый большерецкий атаман и его люди? Могилу быстро закидали землей, быстро поставили неструганый крест. Дьячок помахал кадилом и, обняв за плечи горько плачущего Гришу — единственного, кто проводил гроб коменданта на кладбище, — ушел в поселок.
Ваня издали, спрятавшись за один из больших надмогильных крестов, наблюдал за всем, что происходило на кладбище. Ему очень хотелось подойти к Грише, сказать мальчику что-нибудь хорошее, ободрить его, но какое-то неведомое доселе чувство мешало сделать это. Ване казалось, что и он виноват в смерти Гришиного отца, и, хотя, наверное, ударили капитана в горячке боя, не желая убить, все же случилось непоправимое: капитан лежал теперь в земле, а над мокрым черным пригорком стоял осиротевший сын коменданта, его недавний товарищ, заплаканный, маленький и жалкий.
Когда Гриша и дьячок ушли к поселку, Ваня не выдержал: он сорвался с места и побежал вслед. Но потом остановился, постоял, глядя, как двое уходят все дальше и дальше, и повернул обратно к погосту. Здесь, на кладбище Большерецкого острога, кончилось его детство.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
К ЗОЛОТОМУ ОСТРОВУ
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой рассказывается о пользе бессонницы, подтверждается правильность одной поговорки; здесь же происходит ознакомление с демонстрацией хороших манер, учтивостью и почтительностью, после чего читателю предоставляется возможность услышать первый пушечный выстрел, узнать, почему был перерублен якорный канат, а также познакомиться с добрыми людьми, живущими на прекрасном острове
Две недели команда и пассажиры галиота «Святой Петр» готовились к дальнему плаванию. На корабле почти полностью обновили спасти, снарядили галиот провиантом, порохом, поставили мортиру и две пушки. Все это снаряжение на одиннадцати больших плотах было переправлено в Чекавинскую бухту, к месту стоянки галиота, а затем поднято на его палубу и опущено в трюм. Взятых с собою пятерых заложников, которые до сего времени сидели под замком в церкви, беглецы посадили на другой корабль, стоящий в бухте, — галиот «Святая Екатерина». Сами же с немалым трудом разместились в каютах и трюмах «Святого Петра».
Шестьдесят путешественников расположились на сравнительно небольшом судне. «Святой Петр» имел длину по килю пятьдесят шесть футов, или восемь русских саженей, ширина его равнялась девятнадцати футам, то есть примерно трем саженям: когда Ваня, обмеряя галиот, прошел от носа до кормы, то ему пришлось сделать двадцать восемь шагов, а идя от одного борта к другому, мальчик шагнул десять раз.
Беньовский вместе с Ваней уехал в Чекавинскую бухту 28 апреля и после этого в Большерецком остроге не появлялся. С утра до вечера он работал вместе со всеми на галиоте, готовясь к выходу в море. И хотя ни он, ни его товарищи времени напрасно не теряли, все же спешить им следовало чрезвычайно. Уже через два дня после ухода беглецов из Большерецка оставшиеся в поселке жители и солдаты избрали временным комендантом острога подштурмана Софьина, и тот немедленно разослал во все ближайшие селения гонцов за подмогой. И почти сразу же с разных сторон двинулись к Болыиерецку корабли, а из Верхнекамчатска, из Малкинского острожка и из Тагильской крепостцы направились к Чекавинской бухте отряды солдат и нерегулярные команды.
Однако путь их был не ближним: пока гонцы добрались до мест назначения, пока воинские команды собрались в дорогу и двинулись к цели, Беньовский 12 мая 1771 года вывел галиот на рейд.
За час до отплытия Морис и Хрущов спустились в трюм «Святой Екатерины».
— Отпустить мы вас не можем, — сказал Морис. — Кто хочет остаться в живых, ступайте на «Святого Петра». Кто же с нами пойти в море не согласен, того через полчаса расстреляем.
И Хрущов с Беньовским поднялись из трюма на палубу.
Через десять минут они услышали робкий стук в крышку люка. Осторожно приподняв ее, Хрущов спросил:
— Ну что, надумали?
И вслед за тем выпустил из трюма штурмана Измайлова и камчадала Паранчина.
— А где же остальные? — спросил Хрущов.
— Не желают отплывать, — тихо сказал Измайлов.
Хрущов опустил тяжелую крышку люка, задвинул железный засов, с неожиданной яростью заорал:
— Марш в шлюпку, сучьи дети! — и, почти не касаясь подошвами сапог веревочных ступенек трапа, спрыгнул в шлюпку.
…Через десять минут после того, как Хрущов, Измайлов и Паранчин поднялись на палубу «Святого Петра», подошла легкая лодочка с Беньовским. Проворно взбежав по штормтрапу на борт галиота, Беньовский легко и быстро прошел к штурвалу.
Хрущов, стоявший рядом, вопросительно взглянул на него.
— Да ну их к черту! — проговорил Морис. — Хороши мы будем, если начнем наше плавание с убийства безоружных!
Хрущов широко улыбнулся и крепко придавил плечо капитана своей тяжелой рукой.
Когда заскрипели лебедки и зеленые от тины десятипудовые якоря «Святого Петра» медленно поползли вверх, Ваня поглядел на берег и почувствовал, как слезы навертываются на глаза и как будто чьи-то мягкие, большие руки сильно сжимают грудь, заставляя сердце стучать редко и глухо. Сквозь застилавшие глаза слезы смотрел он на берег Чекавинской бухты, испытывая боль и зависть ко всем, кто оставался на берегу. Ему было жаль и себя, и маму, и сестренок, и, кажется, весь белый свет.
Между тем послышались последние слова команды. Паруса галиота развертывались один за другим, и вскоре он, вздрогнув под ударами ветра, чуть накренился и медленно стронулся с места…