Дорогой богов
Шрифт:
Подняв байдару на палубу, Беньовский приказал уходить дальше на юг. Но ни на следующий день, ни еще через несколько суток высадиться путешественникам не удалось: по всей полосе берега за «Святым Петром», медленно шедшим к югу, внимательно следили вооруженные туземцы. Видно было, что от селения к селению, обгоняя тихоходный галиот, передается весть о приходе чужеземцев и воинственные жители острова готовятся в любой момент отразить десант иноплеменников.
Днем и ночью внимательно следил за всем, что происходит на берегу, и экипаж «Святого Петра». С восхода солнца и до заката все пассажиры галиота находились на палубе. Трудно было оторвать взор от прекрасного острова. Нежно-зеленые, порой голубоватые бамбуковые леса сменялись пышными банановыми рощами; невиданной красоты огромные пальмы и папоротники сбегали прямо к воде. В подзорную трубу были видны фикусы и лавры, о которых на Камчатке и во всей Сибири и слыхом не слыхали и которые в Европе попадались разве только в королевских оранжереях. Диковинные животные населяли Формозу: несколько раз к воде выбегали антилопы, можно было рассмотреть прыгающих с дерева на дерево обезьян, а однажды на опушке леса путешественники увидели большого черного медведя.
Беньовский объяснил Ване, что «Формоза» по-латыни означает «Прекрасная» и что остров назвали так открывшие его португальцы. Но когда мальчик стал расспрашивать учителя о том, кто населяет остров и почему жители так враждебно встретили русских, Беньовский сказал, что многого он о Формозе не знает, но кое о чем слышал. И рассказал Ване следующее:
— Ты помнишь, что, придя в Кенигсберг, нанялся я на корабль «Амстердам» к старому капитану Франсу Рейсдалю, знавшему множество историй. Старый Франс как-то рассказал мне, что много лет тому назад он был капитаном голландского торгового судна и не один год проплавал в южных морях. Сам Рейсдаль на Формозе не бывал, но, обладая замечательной памятью, рассказывал мне о здешних местах много поучительного и интересного. И хотя с того времени прошло уже лет шесть, кое-какие из его рассказов я еще помню.
Он говорил мне, что, кажется, лет сто пятьдесят тому назад следом за португальцами на Формозе высадились голландцы. Они основали здесь несколько своих поселений и военный форт, но против них поднялись населявшие остров китайцы. Они прогнали голландцев с Формозы. Вождь китайцев, по имени, кажется, Кок-синг, стал императором Формозы. Не знаю, правда это или нет, но голландцы говорили, что прежде Кок-синг был обыкновенным пиратом. Впрочем, голландцы, как и другие европейцы, завоевывавшие колонии, всегда охотно выдавали любого мелкого князька за императора, если он помогал им грабить собственный народ, и наоборот — превращали даже настоящего императора в разбойника и пирата, если он выступал против них с оружием в руках. Однако Кок-сингу пришлось отбиваться не только от захватчиков-европейцев. Против него были направлены и войска китайского богдыхана.
Рейсдаль говорил, что жители Формозы, как он слышал, считали Кок-синга великим героем и благородным человеком, который чуть ли не двадцать лет сражался и с голландцами, и с солдатами, и с чиновниками богдыхана, пытавшимися захватить Формозу. Но в конце концов Формоза стала провинцией Китая, и внук Кок-синга, оказавшись у власти, помирился с европейцами и разрешил им иметь на Формозе свои магазины и конторы.
И вот здесь-то, рассказывал мне Франс Рейсдаль, Формозу окончательно покорили чиновники китайского богдыхана. Именно не войска, а чиновники. Угрозами и посулами они заставили внука Кок-синга признать над собою власть богдыхана и превратили остров в одну из китайских провинций. Чиновники богдыхана изгнали европейцев с острова, и до сих пор, вот уже скоро сто лет, ни один иностранный корабль не смеет входить в бухты Формозы.
Когда же Ваня спросил Беньовского о людях, населяющих Формозу ныне, Морис ответил:
— Ну, а кто живет на острове, кроме китайцев, я не знаю. Туземцы, которые напали на нас, на китайцев не похожи. Должно быть, это какие-то другие племена. Может быть, те, что жили здесь до появления китайцев.
Беньовский после того долгого ночного разговора как-то особенно тепло стал относиться к мальчику. А может быть, ночной разговор сам был следствием того, что еще до него что-то изменилось в отношениях учителя с Ваней. И если разобраться, то не только в отношениях с мальчиком, но и со многими другими членами экипажа «Святого Петра». Когда немного позднее Ваня стал перебирать в памяти эпизоды этого путешествия, то он решил, что все началось после высадки Измайлова и Паранчина на Симушир. Беньовский проявил жестокость и твердость. Эта жестокость не понравилась многим членам «Собранной компании», и между капитаном «Святого Петра» и его командой наметился разлад, который вначале был не более чем холодноватым отчуждением, но затем перерос в тщательно скрываемую враждебность.
Беньовский хотя и заметил это, но не подавал вида. Заметил он и другое — то, что примерно треть экипажа по-прежнему дружелюбно относится к нему, и некоторые из этих людей стараются по любому поводу подчеркнуть свое доброе к нему расположение. Морис мысленно выделил этих людей из обшей массы, составлявшей экипаж галиота, и в свою очередь стал оказывать знаки дружеского внимания своим доброжелателям. В числе этих неизменных друзей Мориса оказался и Ваня. Может быть, поэтому учитель с особой охотой проводил с ним время и отвечал на его многочисленные вопросы…
«Святой Петр» медленно шел на юг, мимо прекрасных берегов острова, но воинственные жители Формозы все бежали и бежали вдоль береговой кромки, без устали сопровождая корабль.
Наконец на четвертый день путешественники увидели южную оконечность Формозы, и тут Беньовский резко изменил курс корабля: галиот развернулся кормой к острову и на виду у туземцев ушел в открытое море, через несколько часов скрывшись за линией горизонта.
Не приближаясь к Формозе, галиот пошел на север, забирая все мористее, лишь только в подзорную трубу показывалась полоска берега. «Святой Петр», изрядно поблуждав по морю, подошел к Формозе через двое суток. На этот раз он остановился у ее западного берега, где местные жители еще не слышали о появлении в их водах чужого судна. Расчет Беньовского оказался правильным. Туземцы хотя и вышли навстречу кораблю целой флотилией, но встретили русских все же достаточно миролюбиво.
Двое островитян, высоких, широкоплечих и статных, поднялись на палубу. Они легко несли на плечах огромные бурдюки, наполненные свежей водой. Оба туземца были почти нагими. В ухе каждого из них, наподобие серьги, была продернута тонкая бамбуковая палочка с пучком красных волос на конце. На запястьях рук и на лодыжках ног они носили по нескольку медных, ярко начищенных браслетов, а вокруг талии и на шее у каждого из них сверкали разноцветные пояса и ожерелья из мелких стеклянных бус.
Держались они с дружелюбием и достоинством. Их лица напоминали лица жителей острова Усмай-Лигон, но в то же время и несколько отличались от них. Глаза и носы жителей Формозы были крупнее, скулы выступали не так резко, кожа была более смуглой.
Беньовский щедро одарил туземцев и отпустил их на берег. К вечеру островитяне привезли на галиот вкусную холодную воду, которую формозцы хранили в долбленых тыквах, множество фруктов, свинины, битой птицы и бойко обменивали это на иглы, лоскуты материи, куски сукна и шелка. Особенно удивились русские небольшим белым ракам круглой формы — каракатицам. Когда же начали их потрошить, то обнаружили внутри мешки, наполненные чистейшими чернилами.
На следующее утро с галиота спустили байдару, наполненную пустыми бочками, и пошли за водой. На этот раз за старшего на байдаре был Василий Панов, а кроме него, на берег отправилось с десяток матросов. Вскоре неподалеку от берега они нашли ручей, быстро залили бочки водой и накатали их на байдару. Перегрузив их затем в трюм «Святого Петра», Панов и его товарищи решили сделать еще один рейс к ручью и с новой партией пустых бочонков направились обратно к острову. Когда бочки были наполнены водой еще раз и люди Панова медленно покатили их к байдаре, из кустов вдруг выскочили вооруженные островитяне. Они бросились на безоружных русских и начали расстреливать их из луков и забрасывать дротиками. Только у одного Панова оказался пистолет, все остальные были без оружия. Панов выстрелил и, не успев зарядить пистолет еще раз, упал, сраженный многочисленными стрелами туземцев. Остальные его товарищи сломя голову кинулись к байдаре. Матрос Логинов и юнга Иван Попов подхватили Панова под руки и втащили его в байдару, но этот поступок стоил им жизни — туземцы всадили три отравленных стрелы в Логинова и четыре в Попова. Логинов и Попов умерли на руках у лекаря Мейдера через несколько минут после того, как они, перепуганные и окровавленные, оказались на палубе «Святого Петра». Кроме Панова, Логинова и Попова, пострадали трое промышленников из артели Чулошникова, но стрелы, угодившие в них, отравлены не были, и благодаря этому раненые остались живы.
Это неожиданное коварство и внезапная нелепая смерть трех товарищей потрясли экипаж корабля. Когда на глазах у всех, корчась от боли, крича и скрипя зубами, умер сначала матрос Логинов, а потом юнга Попов, белобрысый мальчишка пятнадцати лет, и оба они, скрюченные, почерневшие, с выступившей на губах пеной, наконец, затихли, горе, заставлявшее людей тихо толпиться возле раненых, сразу же сменилось бурей негодования. Ипполит Степанов, когда-то готовивший вместе с убитым Пановым дворцовый переворот, прошедший рядом с ним от Петербурга до Формозы, как только тело его мертвого друга подняли на палубу, обезумел от ярости. Сначала он кинулся к Панову, затем, выкрикивая проклятия и размахивая руками, в три прыжка оказался у носовой пушки. Следом за ним к орудиям бросились еще несколько человек.