Досье моей матери
Шрифт:
Да, нет-нет, это, конечно, просто эмоциональное, предвзятое, необъективное. Конечно, многое изменилось
Я родился на улице тишайшей, что Комлевой звалась в честь местного большевика, застреленного бунтующим чехословаком. Окошками наш дом смотрел в народный сад, известный в городе как Сад Ляцкой, что при желании можно связать и с ляхом.
Поляк и чех присутствовали здесь, и стало быть, Центральная Европа каким-то образом тут прогулялась. Мы говорим «Центральная», поскольку Татарское Заволжье, господа, географически еще Европа.
Наш скромный дом соседствовал с шикарнейшим модерном в три этажа. Там на фронтоне зиждилась скульптура, ошеломлявшая дитя, когда бы ни взглянул. Скульптура такова: стеклянный шар земной в широтах и меридианах, а на нем верхом орел, простерший два крыла отменной бронзы. Не понимая, что к чему, ребенок застывал перед фронтоном, и всякий раз при взгляде на орла ему хотелось пить.
Ребенок, словно собачонка,Не очень часто замечает небеса,Но вот однажды, вскинув головенку,Он видит: темная большая колбасаПлывет над садом. Дикая картина,Не черт, не шут, акула, но без жабр…Тут слышится над ним басок партийный:Се гордость родины, советский дирижабль!Неделя не прошла, как в том же небе —Июльско-серый свод над купами дерев —Восьмимоторный монстр, кумирня плебса,На Азию прошел, триумфом проревев.Ребенок созерцал свой переулок главный,Свой главный окоем и в центре главный дом,Тот обреченный дом Евгении и Павла,Где рост его отмечен был мелкомНа дверце спальни, где ружьем с липучкойБыл он к пяти годам вооруженИ где в конце концов замок сургучныйЧекистом тихим был сооружен.Следовательские подписи под протоколами допросов: Бекчентаев, Елыпин, Веверс – безымянная чекистская шелупень, обретшая имена и даже лица благодаря одной из множества их подследственных, отправленных либо на Колыму, либо в подвал, где тюкали пачками для выполнения плана террора. Сволочь сереньких папочек с кальсонными тесемками, превратившаяся на страницах «Маршрута» из мерзостной чернильной размазни в персонажей кириллицы, латиницы и японских иероглифов. Не подозревая о будущей трансформации, хмыри подшивали к делу фотографии своего автора, которого они наверняка между собой называли «эта евреечка». Анфас и в профиль. Ей было тогда тридцать два года. Взгляд затравленного подростка, бабушкина «кофтюля» на исхудавших плечах.
Переворот еще нескольких страниц, и из дела выпадает фотография «троцкистского» демона казанской интеллигенции, профессора Эльвова. Я столько раз слышал это имя, а вижу его впервые. Круглая, несколько бабелевская физиономия, во всяком случае, истинно бабелевские круглые очки. Шевелюра, однако, не бабелевская, густая и волнистая. Рубашка без воротничка. Как они поступали с отобранными воротничками? Социалистическая законность, очевидно, требовала заприходовать всякую мелочь. Тщательный поиск может обнаружить на «Черном Озере» и воротничок профессора Эльвова. Снимки сделаны, должно быть, еще до начала пыток. И профиль, и фас еще хранят ироническое недоумение, то самое радековское выражение лица, которое так ненавидел Сталин. С этим антисталинским выражением лица, с чемоданами философии и джазовых патефонных пластинок, в очках европейской «левой», член оппозиции прибыл в ссылку, в Казань. Это было в начале тридцатых, в год моего рождения или чуть позднее.
Тихо жужжит закрепленная на штативе камера. Оператор в майке американского университета весело подмигивает: «Больше трагизма, Василий Павлович!»
Жив ли еще трагизм в грязно-кальсонной папке? Первоисточник симфонии «Маршрута». «Когда б вы знали, из какого сора…» Клаустрофобия гэбэшного архива распахивается на Колыму. Недаром мать особенно любила строчку: «Остальных пьянила ширь весны и каторги». Так поет трагедия. В конце пути возникает Франция. Только там, быть может, ей удалось хоть ненадолго забыть этот советский архив.
Из инвентарного списка реквизированныхпри обыске квартиры вещей:Костюм суконный, хороший.Пальто женское, с меховым воротником.Патефон, сто пластинок.Игрушки детские, один ящик.Полные собрания сочинений Л.Н.Толстого,А.П.Чехова, А.С.Пушкина, Ф.М.Достоевского,И.Канта…«Вещи в себе», солидные издания «Академии»,Увязаны шпагатом в чекистский бант.С Достоевским все ясно, русская эпидемия,Однако при чем здесь профессор Иммануил Кант?Познать непознаваемое, экая премудрость!Сделал опись при понятых, наляпал сургуч.Что бы там ни говорили ницшеанские Заратустры,Ленин был прав, внедряя наш «Всеобуч»!Изъятая философия перестает философствовать,Превращается просто в объем и вес.Человек подлежит дознанию, тщательному следствию.Собака любит мясо, а лошадь овес.Из маминой папочки папочкины выпадают некоторые заявления и письма. Значит, несмотря на изоляцию супругов и десять тысяч километров тайги и тундры, между их папочками в казанской гэбухе существовал контакт. Вот и фото отца лагерного периода, анфас и в профиль, суворовский хохолок, в губах ирония, но не радековская, а общенародная, которая, быть может, его и спасла. Здесь же справка об ударной работе в управлении «Интауголь». Равнение на передовиков! Красная сволочь даже не думала о цинизме таких наград. Напротив, они ей казались проявлением человечности.
Наконец, из папочки выявляется и сам почти почетный посетитель, ныне почти почтенный писатель, снимаемый в данный момент для биографического фильма. Совершенно секретно. Март 1951 года. МТБ Татарской АССР запрашивает из Магаданского отдела МТБ копию дела Е.С. Гинзбург в связи с началом разработки ее сына Аксенова В.П., студента первого курса Казанского мединститута.
Так они начали и меня работать,Хряки пролетарской революции, дети Свиньи,В шевиотовых, с лампасами, штанах санкюлоты,Матери своей многососковой похрюкивающие сыны.А я разгуливал в закатный час по Казани,Чьи шпили предполагали на Западе и Нью-Йорк, и Париж,Уже подготовленный к революционному наказанию,Не подозревающий, что вместо судьбы мне приготовлен шишЭтой ебаной революции и воронок трехтонки…Через сорок с чем-то я молча воплю:«Не получилось, суки!»По матери, и по отцу, и по профессору Эльвову на гэбэшные картонкиЯ слезы невидимые, но сверхкислотные льюИ задыхаюсь от скуки.