Достоевский над бездной безумия
Шрифт:
В содержании «пророческого» сна Достоевского от июня 1870 г. как бы подытоживаются, подтверждаются высказанные нами мысли об основной болезни великого писателя. В своей записной книжке он пишет: «...Я будто... чувствую, что со мной как бы что-то неладно: потеря сознания (памяти), точно после обмороков. Я пошел в какую-то ближнюю больницу посоветоваться с доктором... Проснулся, заснул опять и как бы продолжение сна: вижу отца... Он указал мне на мою грудь, под правым соском, и сказал: у тебя все хорошо, но здесь очень худо. Я посмотрел, и как будто действительно какой-то нарост под соском. Отец сказал: нервы не расстроены...»
Опасность таится не в нервной системе (психике), а в том, что скрыто в грудной полости (в легких!). Причем эту оказавшуюся роковой истину немного более чем за десять лет до смерти Достоевского ему возвестил во сне отец, явившийся к страждущему сыну прежде
Глава II
Трагедии «заболевших» идей
Достоевского надо читать, когда мы глубоко несчастны, когда мы исстрадались до предела возможностей и воспринимаем жизнь как одну-единственную пылающую огнем рану, когда мы переполнены чувством безысходного отчаяния.
Больные мысли – ключевая идея нашей книги и актуальная проблема XX века. Задумываясь о социальных последствиях высказываемых, а иногда навязываемых мыслей, мы все больше начинаем понимать свою ответственность. Слишком дорого пришлось нам заплатить за легковерную убежденность в, казалось бы, «неопровержимых» идеях. В период отрезвления, исстрадавшись за нашу неизжитую боль, мы все больше понимаем, что думать не так уж и просто, хотя и не думать нельзя. Как остроумно сказал Г. Гессе, люди «...рождены для того, чтобы жить, а не для того, чтобы думать!». [41] Его предостережение о том, что можно «утонуть» в мыслях, если «путать» устойчивую «сушу» с зыбкой «водой», вплотную подводит нас к Достоевскому.
41
Гессе Г. Степной волк // Иностранная литература. 1977. № 4. С. 152.
Достоевский, по меткому определению Г. М. Фридлендера, показал, что идеи – это своего рода живые существа, одаренные кровью и плотью. «Они могут быть благородны, но могут стать и ядовитыми трихинами, разрушительной силой в жизни и отдельного человека, и общества в целом». [42]
Недаром выдающийся философ Н. Бердяев, искавший в мире идей Достоевского ответ на животрепещущие вопросы начала XX в., обратился к наследию писателя. Он понимал, что идейная диалектика занимает в нем не меньшее место, чем необычайное психологическое мастерство.
42
Фридлендер Г. М. Достоевский и мировая литература. Л., 1985. С. 118–119.
В своих романах Достоевский исследует динамику зарождения, формирования и функционирования идей в их взаимодействии с эмоциями и волевыми процессами. Совсем не случайно, что его герои в ряде случаев оказались прообразами философов будущего, которым еще предстояло возмутить своими мыслями мещанскую успокоенность, предельно остро поставить критические вопросы бытия человека. Так, например, Ф. Ницше, лично соприкоснувшийся с миром безумия, со всем его циклом идей, по мнению В. В. Дудкина, всего лишь один из героев Достоевского, Достоевский – автор Ницше со всем превосходством автора над его героем. В страшном мире Достоевского, по меткой метафоре Н. Н. Вильмонта, «уподобившемся трагическим театральным подмосткам, лежат бездыханные жертвы звериной житейской борьбы и интеллектуальной титаномахии». [43] Раскрытию великих трагедий «заболевших идей» в творческом наследии Достоевского посвящена настоящая глава.
43
Вильмонт Н. Н. Достоевский и Шиллер. М., 1984. С. 143.
1. Смерть несущие
Идея приобретает громадную «силу» в поэтике Достоевского только тогда, когда она достигает крайнего напряжения, становясь манией или даже мономанией.
Герои Достоевского напряженно думают, выдвигают идеи, в ряде случаев ошибочные, которые, нарушая нравственные устои, провоцируют убийства и самоубийства. Можно согласиться с Н. Н. Вильмонтом, что идеи в романах Достоевского умерщвляют человека не менее кровожадно, чем злодей с топором (Раскольников), с револьвером (Петр Верховенский) или с чугунным пресс-папье (Смердяков). При этом за преступлением Раскольникова стоит идея, за убийцей Смердяковым – идеолог Иван Карамазов. Идеи оказываются смерть несущими. И не так легко бывает решить: обусловлены эти идеи заблуждениями здорового человека или психическим расстройством?
Уже хрестоматийная «наполеоновская» идея Раскольникова, допускающая право на пролитие «крови по совести» и разделяющая людей на высший и низший разряды (предсказав тем самым ницшеанскую теорию сверхчеловека), обладает особыми, типичными не только для здоровья, но и для патологии характеристиками.
Эта идея, приведшая к двойному убийству, построенная Раскольниковым на логически обоснованных суждениях, с теоретических позиций оказывается достаточно разработанной для того, чтобы ее опубликовали в юридическом журнале. Следовательно, эта идея понятийно содержательна.
Вместе с тем она связана с определенным эмоциональным настроением Раскольникова перед совершением преступления. Он резко отрицательно относится к старухе-процентщице, которая представляется ему вошью, препятствующей счастью униженных бедностью. В то же время он горячо сочувствует своей сестре и несколько абстрактно всем беднякам.
В самооценке он в высшей степени положительно относится к тем своим качествам, которые характеризуют его как человека «высшего порядка», способного преступить через нравственные барьеры, и в то же время расценивает свою жалость к намеченным жертвам, угрызения совести как слабость, признак человека «низшего порядка».
Эта эмоционально-насыщенная идея, «идея-чувство», по терминологии Достоевского, не замыкается в области воображения, а требует реализации в преднамеренном волевом действии. Причем все перечисленные эмоциональные отношения и волевые процессы существуют не раздельно, а в тесной связи, в едином ключе с понятийным содержанием сформировавшейся идеи.
Оценить идею Раскольникова с позиции психического здоровья не так уж просто. Д. И. Писарев даже ставит для этого «мысленный эксперимент». Он предлагает вообразить, что в то самое время, когда все уже решено, когда Раскольников чувствует себя приговоренным к совершению убийства, в его каморку входит почтальон и подает ему повестку на получение 500 рублей и письмо от его матери. Из письма он узнает, что их семейству досталось наследство на 20000 рублей и что мать с сестрой едут к нему в Петербург для немедленного поправления его расстроенных обстоятельств. При этом Писарев спрашивает: «Как вы думаете, что предпримет Раскольников, получивши такие известия? Будет ли по-прежнему считать вопрос о старухе бесповоротно решенным и смотреть на самого себя как на человека, окончательно приговоренного к отвратительному купанью в грязной и кровавой луже?» И отвечает: «Я не думаю, чтобы кто-нибудь из читателей серьезно ответил на этот вопрос: да».
Эти рассуждения Писарева не вызывают никаких возражений, но вывод, который из них делается: «Если же вы допустите, что письмо и повестка могли перевернуть все планы и намерения Раскольникова в то самое время, когда он уже готовился приступать к их выполнению, то вы тем самым лишите себя всякой возможности считать его помешанным...» [44] – не выдерживает критики с позиций современной психиатрии.
Писарев в этом эксперименте действительно доказал, что степень отклонения идеи Раскольникова от психического здоровья не достигла стадии бредовой убежденности. Развитие идеи поддерживалось преимущественно аффективной напряженностью, связанной с конкретно развившимися психотравмирующими условиями. Это, однако, дает основание не исключать ее из психиатрического анализа, а рассматривать как сверхценную идею, которая может наблюдаться как при психических расстройствах, преимущественно пограничного характера, так и у здоровых людей в экстремальных ситуациях.
44
Ф. М. Достоевский в русской критике. С. 171.