Достоевский над бездной безумия

Лебедев Владимир Иванович

В отличие от Лизы Трусоцкой Нелли и смертью своей, и словами, рвущимися из самых глубин ее исстрадавшегося сердца, дает счастье – примиряет отца с дочкой в «униженной и оскорбленной» Валковским семье Ихменевых.

Для нас впечатления от прочитанного о Нелли и Лизе Хохлаковой у Достоевского сливаются с театральными образами этих героинь. Именно в театральных постановках для многих впервые стало очевидным, что, казалось бы, такие второстепенные персонажи, как Лиза и Нелли, могут выступить на первый план. Нелли, как подметила исполнявшая ее роль С. В. Гиацинтова, девочка, а не подросток потому, что так говорить и поступать, как она, «наивно для подростка и естественно для ребенка, заглянувшего уже в пропасть человеческой жизни, ребенка озлобленного, желающего всех ненавидеть, но маленьким, нежным сердцем жаждущего любви». [67] Не ошибается Наташа Ихменева,

открывающая, что Нелли любит Ивана Петровича. Как женщина, она чувствует, что ожесточение Нелли происходит от того, что тот не понимает ее любви. «Да и она-то, может быть, сама не понимает себя; ожесточение, в котором много детского, но серьезное, мучительное...» (3; 387), – пытается она войти во внутренний мир страдающей девочки. И, видимо, только этой пробуждающейся и еще не осознанной любовью можно объяснить, что Нелли была странная, иногда казавшаяся даже сумасшедшей из-за своей непоследовательности, как будто хотела «удивить и испугать своими капризами и дикими выходками» Ивана Петровича.

67

Гиацинтова С. С памятью наедине. М., 1985. С. 299.

Узнав ад жизни, Нелли без перехода, минуя юность, шагала из детства во взрослую жизнь, помогая Ване, спасая Наташу. И умерла, не выдержав взрослого страдания. Сердце ее разорвалось, не вместив в себя одновременно столько любви и гнева. Вся она, не приспособленная еще для жизненных битв, противилась несправедливости, как могла, боролась с ней. Она и зверьком выглядела потому, что ей, еще ребенку, не женщине, приходилось «быть как бы маленьким гладиатором».

Примечательно, что Гиацинтова, отказавшись от воплощения на сцене эпилепсии и истеричности в образе Нелли, верно почувствовала, что ее «истерика» – это не патология, а результат психологического конфликта развивающегося ребенка в особо трудных жизненных коллизиях. Но вместе с тем она избежала и морализаторства, сентиментальности, идеализации, в значительной степени свойственных прообразу Нелли Смит – героине романа Ч. Диккенса «Лавка древностей» Нелли Трент.

Ее последние слова перед смертью – суровый приговор человеческой жестокости, горький укор самолюбивому эгоизму. Ее настоящая, живая любовь, желание дать счастье остающимся после ее смерти людям одержали победу в этой битве с жестокостью, непримиримостью. И опять же не скажешь лучше Гиацинтовой: «Впервые открывая всем, что накопилось за маленькую, но такую тяжелую жизнь, она, как храбрый солдатик, давала последний отчаянный бой целому миру. Она торопилась все досказать, всех примирить, как будто знала наперед, что сейчас умрет...». [68]

68

Гиацинтова С. С памятью наедине. М., 1985. С. 300–301.

Н. А. Добролюбов сетует, что «сильный, горячий характер маленькой Нелли» не может прийти к «борьбе постоянной и правильной...». [69] Но эта «неправильная борьба», принимающая болезненные истероподобные формы у Нелли, служит, однако, счастью других людей.

Острый, недобрый темперамент Лизы Хохлаковой как бы булавочкой колет всех вокруг: «Капризная, нервная, она вертелась в своем кресле, не зная минуты покоя. И каждый мускул в лице дрожал, и глаза возбужденно горели, и голос, звавший: „Алеша, Алеша!“, звучал то детски-поэтично, то настойчиво-властно, то горестно. Дитя, бесенок, мучительница, страдалица – все заключало в себе это странное и хрупкое существо...» Это блестящее описание исполнения роли Лизы К. Н. Кореневой полностью совпадает с нашими впечатлениями о ней, вынесенными из романа и увиденными в его сценических инсценировках.

69

Ф. М. Достоевский в русской критике. С. 91.

Лиза, как и Алеша, лично не страдает. В отличие от Нелли Лиза богата и постепенно выздоравливает. Ее любит Алеша, и даже Иван говорит, что она ему нравится. Мы не знаем каких-либо серьезных неприятностей, которые могли бы спровоцировать ее воображение в сторону болезни. Ни добрых, ни злых поступков она не совершает. Несмотря на все это, как ни странно, именно в образе Лизы – богатой, доброй, вздорной, капризной, прелестной и сжигаемой злой страстью – отчетливее всего воплотилась тема «униженных и оскорбленных». Ведь недаром именно этот образ – по возрасту героинь, по особенностям их психического склада – традиционно связывается с образом Нелли.

Основная функция Лизы, как и Алеши, – готовиться к будущему. По планам Достоевского, в ненаписанном «главном романе» их основная деятельность должна была разворачиваться через 13 лет после событий, закончившихся трагедией старших братьев. Именно с этих позиций следует рассматривать истерию четырнадцатилетней Лизы, которая развивается, превращаясь из «куколки», «гадкого утенка» в лебедя, сподвижницу Алеши.

В 1987 г. литературовед Т. А. Касаткина в сообщении на «Достоевских чтениях», полемически озаглавленном: «Второстепенный персонаж?» (Образ Лизы в структуре романа «Братьев Карамазовых»), убедительно показала, что в переживаниях Лизы отражены самые острые проблемы, которыми мучаются Митя, Иван и Алеша Карамазовы. Это особенно удивительно, так как Лиза из-за обездвиженности, вызванной болезнью, лишена возможности в прямом смысле войти в гущу событий и обречена переживать их в одиночестве, получая информацию преимущественно путем «подслушивания» разговоров матери. Но поскольку госпожа Хохлакова истерически гротескно и «с легкостью мыслей необыкновенной» переживает эти события, это еще больше снижает информативность. И даже при таком ненадежном источнике информации Лиза не только достаточно четко улавливает происходящее, но в отличие от матери тонко его воспринимает. Она как бы вводит противоречия мечущихся братьев Карамазовых в мир своих переживаний и в своем воображении проигрывает их. Однако это не обычная детская игра – в истерических фантазиях события превращаются в болезненный и одновременно художественно яркий образ.

В «смешном сне» Лизы («...мне во сне снятся черти... во всех углах, и под столом, и двери отворяют... и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся... по углам ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг перекрещусь – а они все назад. Ужасно весело, дух замирает» – 15; 23) выступает нравственная трагедия богоборчества Ивана.

Высказывания Лизы: «Скучно. Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, – да и богата если буду, может быть, убью... теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил... Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят. Я первая люблю» (15; 21,23) – отражают проблемы Мити.

В своих фантазиях Лиза пытается понять и самого Алешу: «... я за вас выйду и вдруг дам вам записку, чтобы отнести тому, которого полюблю после вас, вы возьмете и непременно отнесете, да еще ответ принесете. И сорок лет вам придет, и вы все так же будете мои такие записки носить... Я вас ужасно буду любить за то, что вы так скоро позволили мне вас не любить» (15; 21). То, что Алеша согласен с самыми богоборческими, стыдными, обычно скрываемыми мыслями Лизы («есть минуты, когда люди любят преступления», «в ваших словах про всех есть несколько правды», «и у меня бывал этот самый сон» и т. д.), доказывает, что она пытается проиграть в своем воображении не только христианские переживания, но и мрачные, сатанинские искушения младшего сына Карамазова.

«Спасибо! Мне только ваших слов надо», – заключает Лиза свои отношения с Алешей в романе, где отражен невротически-истерический этап ее развития. Остальное мы можем только домыслить, опираясь как на сам текст романа, так и на сохранившиеся планы, логику творческого освоения проблемы психического здоровья Достоевским.

Почему же развитие Лизы проходит через истерические фантазмы, мысленное экспериментирование? Какое значение для ее нравственного роста имеет доведение до логического предела тех или иных форм поведения?

Ответить на эти вопросы можно, опираясь на самонаблюдение жены и верного соратника Достоевского – Анны Григорьевны, которая, как мы уже упоминали, была не лишена истеричности. В своих воспоминаниях она этого и не скрывает. Так, например, в порядке «шалости» она послала Достоевскому выписанное из бульварного романа письмо об измене жены, спровоцировав этой шуткой сцену ревности. Но особенно интересно самонаблюдение ее после смерти Достоевского, когда тело его еще находилось в доме: «В последний день... со мной начались истерики... После одной из панихид, чувствуя нервный клубок в горле, я попросила кого-то из близких принести мне валериановых капель. Стоявшие около... впопыхах начали... говорить: „Дайте скорее валериану, валериану, где валериан?“ Та к как существует имя „Валериан“, то моему расстроенному уму пришла смешная мысль: плачет вдова, и все, чтобы ее утешить, зовут „Валериана“. От этой нелепой мысли я стала неистово хохотать и восклицать „Валериан! Валериан!“ и забилась в сильной истерике». [70]

70

Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 386.