Достоевский
Шрифт:
В «Преступлении и наказании» Достоевский, по любимому эпитету Пушкина, — «быстрый» живописец. Этой исчерпывающей краткости портретов 1866 года мы не встречаем уже ни в «Подростке», ни в «Карамазовых». Несколько моментальных штрихов заменяют страницы пространных описаний. В шести строках портрета старухи Достоевский дает образ такой изумительной жизненности, что многое неожиданное в раскольниковском поступке объясняется этим внешне отталкивающим видом отвратительной ростовщицы. О Свидригайлове мы читаем:
«Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными алыми губами… Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжел и неподвижен; что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице».
Философский роман Достоевского дает богатейшую коллекцию
В петербургских эскизах и зарисовках «Преступления и наказания» есть нечто от своеобразного жанра артистов-графиков середины столетия, оживляющих своей изощренной иглой бытовые очерки всевозможных столичных «физиологии».
Характерность персонажей тонко передается Достоевским и в речевых особенностях каждого. Иннокентий Анненский верно отметил стилистическую «канцелярщину» Лужина, ироническую небрежность Свидригайлова и восторженную фигурность Разумихина. Нетрудно также уловить саркастическую деловитость правоведа Порфирия и деланную вежливость чиновничьей речи Мармеладова, обильно уснащенной церковными славянизмами для выразительной живописи потрясающей истории его грехопадений и страданий. Если не самый словарь, то «словесный жест», интонационная система героев выявлены в романе с неизгладимым своеобразием.
Рядом с образцами портрета и жанра роман дает шедевры городского пейзажа в описании «серединных улиц» столицы с их зловонием и пылью, цеховым и ремесленным населением, распивочными и всякими иными низкопробными «заведениями».
«Грустный, гадкий и зловонный Петербург летом, — сообщал Достоевский в разгар работ над «Преступлением и наказанием», — идет к моему настроению и мог бы даже мне дать несколько ложного вдохновения для романа…»
Но вдохновение оказалось подлинным, жизненным и сильным. В «Преступлении и наказании» внутренняя драма своеобразным приемом вынесена на людные улицы и площади Петербурга. Действие все время перебрасывается из узких и низких комнат в шум столичных кварталов. На улице приносит себя в жертву Соня, здесь падает замертво Мармеладов, на мостовой истекает кровью Катерина Ивановна, на проспекте перед каланчой застреливается Свидригайлов, на Сенной площади пытается всенародно покаяться Раскольников. Многоэтажные дома, узкие переулки, пыльные скверы и горбатые мосты — вся сложная конструкция большого города середины столетия вырастает тяжеловесной и неумолимой громадой над мечтателем о безграничных правах и возможностях одинокого интеллекта. Петербург неотъемлем от личной драмы Раскольникова: он является той тканью, по которой рисует свои узоры его жестокая диалектика. Царская столица всасывает его в свои распивочные, полицейские участки, ресторации, гостиницы. И над всей этой накипью и пеной жизни с ее запойными пьяницами, растлителями малолетних, проститутками, процентщицами, сыщиками, туберкулезом, венерическими болезнями, убийцами и безумцами высится строгими контурами своих архитектурных линий город знаменитых зодчих и ваятелей, пышно расстилаясь своей «великолепной панорамой» и безнадежно вея «духом немым и глухим».
При этой сложности внутренней тематики совершенно изумителен по своей цельности и полноте основной тон повествования. Он словно вбирает в себя все интонации и оттенки отдельных сцен и образов — столь разнородные мотивы Сони, Свидригайлова, Раскольникова, Мармеладова, старухи, — чтобы слить их воедино и постоянным возвращением к этим господствующим и сменяющимся темам сообщить роману как бы некоторое симфоническое звучание современного Петербурга, сливающее огромное многоголосие его подавленных рыданий и возмущенных воплей в единое и мощное целое раскольниковской трагедии.
Эпилог романа полон величия и глубины. Раскольников на краю нравственной гибели. Но его титанический индивидуализм рушится перед простыми законами мудрой общечеловеческой жизни. Он понимает среди трудов и мук ссыльнокаторжных беспочвенность своих притязаний на звание гения и роль властителя. Он сознает свою вину перед людьми и отрекается от эгоцентрической философии во имя живых и светлых движений своего широкого сердца. Понимая высший смысл добра и альтруизма, бедный студент, уже бросившийся однажды в пылающий дом для спасения двух малюток, ощущает в себе теперь под арестантским халатом рождение нового человека, самоотверженно отдающего свою личность и судьбу для счастья всех. Изощренная и ложная мысль отступает перед могучим чувством, возрождающим гордого мыслителя к новому, беспритязательному и человечному существованию: «Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого». Не отвлеченное евангельское всепрощение, которое упоминается мимоходом, а мужество сильного характера и животворящий порыв самоотверженной женской души спасают поверженного борца. Драма мысли, возникшая в душной петербургской каморке, тесной, как гроб, разрешается на берегах полноводного Иртыша, в безбрежных степях России. Великой родине и послужит новый Раскольников, очищенный страданием и принявший в свою душу «царство рассудка, и света, и воли, и силы». Таким раскрытием путей к новой жизни завершается эта великая книга о падении и возрождении человека.
В год писания «Преступления и наказания» Достоевский провел лето под Москвою. Ему необходимо было лично договориться с Катковым и его «редактором-исполнителем» Любимовым о дальнейшем распределении глав «Преступления и наказания» по ближайшим книжкам журнала. Как вскоре выяснилось, назревал серьезный конфликт между редакцией и автором. В середине июня 1866 года Достоевский прибыл в Москву. Он остановился в гостинице Дюссо около Малого театра.
Жара стояла невыносимая. Все друзья и знакомые уже выехали на дачи из-за знойного «самума» с облаками московской белокаменной пыли. Семья любимой сестры Достоевского Веры Михайловны Ивановой (муж ее был врачом и преподавателем физики в кадетском корпусе и Межевом институте) поселилась в восьми верстах от города в сельце Люблине близ Кузьминок. К концу июня Федор Михайлович снимает здесь дачу — пустой двухэтажный каменный дом. Обзаводится самоваром, чашками, одеялом и переезжает из душных номеров Дюссо в уединенное и свежее поместье, словно созданное для творческой работы, — с большим озером, старинным парком и густым смешанным лесом. Рядом, в швейцарском доме с огромным садом, жили его родные.
Возможно, что Достоевского побудило так решительно и быстро поселиться в Люблине одно существенное обстоятельство интимного свойства, о котором он никому ничего не сообщал.
У Веры Михайловны гостила летом ее невестка, всеобщая любимица семьи Елена Павловна Иванова. Она была женою Константина Павловича, младшего брата доктора Иванова. Молодая женщина пленяла всех своим обаятельным характером и умной жизненной деловитостью. Но она не была счастлива в своей семейной жизни: муж ее тяжело болел, это резко отражалось на его характере, он томил жену своими ревнивыми подозрениями и немилосердно отравлял ей жизнь. Врачи уже приговорили его к смерти, и все Ивановы открыто мечтали о скором замужестве их обожаемой невестки и тетки с овдовевшим Федором Михайловичем, другой гордостью и симпатией всей семьи.
Сам писатель относился сочувственно к этому плану. Его последние увлечения — Сусловой, Корвин-Круковской, Марфой Браун — принесли ему немало разочарований и душевной усталости. Он искал теперь тихой пристани, доброй, спокойной, интеллигентной и хозяйственной женщины-друга. Этот именно тип представляла Елена Павловна, которую он ценил и уважал, — он нередко останавливался в Москве в ее меблированных комнатах, считал, что она была всегда бесконечно добра к нему, и готов был прожить вторую половину своей жизни с таким родственным и привлекательным существом. Согласие Елены Павловны не подлежало сомнению.
Слагавшиеся обстоятельства, казалось, всячески благоприятствовали возникающему роману. Одновременное пребывание обоих суженых летом на даче в общей родственной среде могло бы внести ясность в эту сложную матримониальную проблему, окончательное решение которой откладывалось бы все же на неопределенное время (то есть до смерти Константина Павловича).
Такие скрытые и сложные сердечные мотивы, вообще очень свойственные страстной и замкнутой натуре Достоевского, несомненно ощутимы и в данном случае. Вскоре они сказались полностью.