Достопочтенный Школяр

Ле Карре Джон

Конни была очень больная, крупная и умная женщина, дочь университетского преподавателя и сестра университетского преподавателя. Сама в каком-то смысле женщина не чуждая учености, известная среди ветеранов Цирка как «мать Россия». Согласно преданиям, Босс завербовал ее за игрой в бридж, когда она только начала выходить в свет, в тот самый вечер, когда Чемберлен (В 1937-1940 гг. премьер-министр Великобритании Н.Чемберлен проводил курс на «умиротворение» фашистской Германии, надеясь избежать участия Англии в войне и направить агрессию против СССР) пообещал «мир на протяжении нашей жизни». Когда Хейдон вошел в силу (благодаря возвышению своего покровителя Аллелайна), одним из его первых (и самых разумных с точки зрения инстинкта самосохранения) шагов было отправить Конни на покой. Потому что Конни знала Московский Центр вдоль и поперек – лучше, чем многие из тех, как она их называла, презренных тварей, которые в поте лица трудились «на Россию». Ее осведомленность

о личной армии «кротов» и вербовщиков Карлы всегда была ее особой гордостью. В былые годы не существовало ни одного советского перебежчика, отчет об информации которого не прошел бы через изуродованные артритом руки «матери России»; не было ни одной «подсадной утки» – сотрудника, которому удалось втереться в доверие к уже выявленному «охотнику за талантами», работающему на Карлу, которого она не проинструктировала бы во всех деталях о методах работы последнего; не было ни одного самого незначительного слуха на протяжении почти сорока лет, что она провела на боевом посту, который она не впитала бы всем своим раздираемым болью существом и который не оставила бы на хранение вместе со всем хламом, который держала в своей памяти в сжатом виде и который она не могла бы моментально извлечь оттуда при первой же необходимости. Голова у Конни, как сказал однажды Босс, притворно изображая отчаяние, была похожа на оборотную сторону огромного старого конверта, где что только не записывают для памяти. Когда ее отправили на пенсию, старуха уехала в Оксфорд и совсем исчезла из виду, словно провалилась в преисподню.

Когда Смайли разыскал и снова пригласил ее, единственным любимым занятием Конни осталось разгадывание кроссворда из газеты " Т а й м с ", а для того чтобы чувствовать себя комфортно, ей требовалось две бутылки в день. Но в ту ночь – в ту самую ночь, когда свершилось это историческое событие местного масштаба, – она гордо пронесла свое внушительных размеров тело по коридору шестого этажа по направлению к расположенному за комнатой секретаря кабинету Смайли. Она была щегольски одета в чистый серый балахон и умудрилась нарисовать пару розовых губок не очень далеко от контура своих собственных. Целый день она не пила ничего крепче отвратительных мятных сердечных капель, запах которых еще долго ощущался в коридоре после того, как она уже прошла. Сознание важности происходящего, как единодушно решили все впоследствии, уже тогда ясно читалось на ее лице. В руках Конни тащила тяжелую пластиковую сумку, в какие упаковывают покупки в магазине, – кожаных сумок она не признавала.

Тем временем в ее кабинете, на одном из нижних этажей, ее пес – дворняжка по имени Тоби – безутешно скулил под ее письменным столом, вызывая неподдельное возмущение работавшего в той же комнате ди Салиса. Он нередко украдкой пинал беднягу ногой, а в более благодушные моменты довольствовался тем, что излагал Конни множество кулинарных рецептов китайской кухни, позволяющих приготовить вкуснейшие блюда из собак. На улице, за окнами мансард впервые за много дней шел проливной дождь. Конни считала это (как она сама потом рассказывала) глубоко символичным. Капли дождя, расплющивая сухие листья, выбивали дробь по шиферной крыше. В комнате перед кабинетом Смайли «мамаши» как ни в чем не бывало продолжали заниматься своими делами – они уже давно привыкли к паломничествам Конни. Тем не менее относились они к ним весьма неодобрительно.

Д о р о г у ш и, – проворковала Конни, по-королевски помахав им расплывшейся рукой. – Какая верность! Какая п р е д а н н о с т ь ! "

Перед входом в «тронный зал» надо было спуститься на одну ступеньку вниз – непосвященные, несмотря на выцветшую от времени табличку, обычно спотыкались. Для Конни с ее артритом преодолеть эту ступеньку было все равно что спуститься по длинной лестнице, поэтому Гиллем поддерживал ее под руку.

Смайли, сцепив пухлые руки, наблюдал, как она торжественно извлекала из пластиковой сумки все, что принесла: не глаз тритона, и не палец задушенного новорожденного младенца – это снова описание Гиллема, – а досье, целую кипу досье, разложенных в определенном порядке, – трофеи еще одного ее отчаянного рейда по архиву Московского Центра. В течение трех долгих лет благодаря Хейдону к нему никто не мог подобраться. Когда Конни вытаскивала все папки и разглаживала все записки, которые приколола к ним, словно флажки в этой бумажной гонке преследования, она улыбалась своей знаменитой безбрежной улыбкой – снова слова Гиллема – и бормотала: "А, вот ты где, маленький дьяволенок или: «А куда же т ы подевался, такой-сякой?» – обращаясь, разумеется, не к Смайли и не к Гиллему, а к самим документам. У Конни была манера считать все, что ее окружает, живым и потенциально добрым или злонамеренным, будь то ее собачка Тоби, или стул, который мешает ей пройти, или Московский Центр, или, наконец, сам Карла.

– А теперь, дорогие мои, разрешите вам кое-что показать. Я устрою для вас э к с к у р с и ю и стану вашим г и д о м, – объявила Конни. – Развлечение –

в ы с ш и й сорт. Словно Пасха, когда мама прятала крашеные яйца по всему дому и посылала нас, девочек, искать их.

После этого в течение, наверное, часов трех, не меньше, с перерывами на кофе, бутерброды и еще что-то, чего они совсем не хотели, но мрачный Фон тем не менее приносил и ставил перед ними, Гиллем изо всех сил старался не потерять нить, следя за всеми изгибами и скачками, которые совершала мысль Конни во время этого необычного путешествия. Полет ее мысли, благодаря изысканиям, которые она провела после догадки, был поставлен на прочную основу фактов. Она выкладывала перед Смайли документы, словно раздавая карты перед игрой, швыряя их на стол своими морщинистыми руками и отбирая так быстро, что он едва успевал их прочитать. Все это время она продолжала бормотать какую-то абракадабру (Гиллем потом назвал это «заклинаниями шамана низкого пошиба»), как это обычно делают одержимые своими идеями архивокопатели.

В основе ее открытия, насколько смог понять Гиллем, лежала обнаруженная Конни " з о л о т а я ж и л а " – след денег из Московского Центра, а точнее, советская операция по отмыванию денег. С ее помощью тайно переводившиеся средства легализовались и могли использоваться открыто. Схема всей операции была еще не совсем ясна. Часть информации поступила от родственной службы в Израиле, часть – от Кузенов. Помог и Стив Мэкелвор, резидент в Париже (теперь его уже не было в живых). Из Парижа через банк Индокитая след вел на Восток. При Хейдоне все эти документы направлялись в Лондонское управление, осуществлявшее оперативное руководство. Вместе с рекомендациями аналитического отдела изучения Советского Союза бумаги положили под сукно.

«Потенциально опасно для в высшей степени ценного источника информации» – такую резолюцию наложил один из приспешников Хейдона, и на этом все закончилось.

– Подшить в дело и забыть, – бормотал Смайли, рассеянно переворачивая страницы. – Подшить и забыть, У нас всегда есть масса веских причин для того, чтобы ничего не делать.

За окнами весь мир спал крепким сном.

– С о в е р ш е н н о в е р н о, мой дорогой, – мягко, словно боялась разбудить его, подтвердила Конни.

К этому времени папки с досье и подшивками документов были разбросаны по всему «тронному залу». Все выглядело похожим скорее на катастрофу, чем на триумф. Еще около часа Гиллем и Конни сидели молча, глядя в пространство перед собой, а Смайли тем временем скрупулезно, шаг за шагом, повторил этот путь от начала до конца: на его лице застыло напряженное выражение. Он склонился над документами, придвинувшись к лампе, и ее резкий свет еще больше подчеркивал морщины на одутловатом лице; руки судорожно перебирали бумаги, время от времени он слюнявил палец. Раз или два Джордж поднимал глаза, чтобы взглянуть на Конни, или открывал рот, чтобы сказать что-то, но она опережала его мысли и отвечала на вопрос, прежде чем он успевал задать его. Мысленно она снова проделывала это путешествие бок о бок с ним.

Закончив, Смайли откинулся на спинку кресла, снял и протер очки. На этот раз не широким концом галстука, а совершенно новеньким шелковым носовым платком, который лежал в нагрудном кармане его черного пиджака по случаю того, что он провел почти весь этот день на встрече с Кузенами, пытаясь, как и на многих предыдущих раутах, преодолеть возникшее между службами отчуждение. Пока он протирал очки, Конни, лучезарно улыбаясь, взглянула на Гиллема и одними губами неслышно прошептала: " Н у р а з в е о н н е п р е л е с т ь ? " Это было ее любимое выражение. Она часто использовала его, когда говорила о своем шефе. Что доводило Гиллема буквально до белого каления.

Следующая фраза Смайли была похожа на не очень уверенное возражение.

– И все же. Кон, формально распоряжение о проведении расследования б ы л о послано Лондонским управлением нашему резиденту во Вьентьяне.

– Это произошло прежде, чем Билл успел помешать этому, – парировала она.

Как будто не услышав, Смайли взял одну из открытых папок и протянул ее через стол Конни.

– А Вьентьян п р и с л а л – т а к и довольно пространный ответ. Это все отражено в описи документов. Но я что-то его не вижу. Где он?

Конни даже не потрудилась взять в руки папку, которую он ей протягивал.

– Где? В м а ш и н е д л я у н и ч т о ж е н и я б у м а г, дорогой мой, – отбрила старуха и, очень довольная собой, снова лучезарно улыбнулась Гиллему.

Наступило утро. Гиллем обошел комнату, выключая свет. Ближе к вечеру того же дня он заглянул в один не привлекающий особого внимания игорный клуб в Вэст-Энде, где, бодрствуя каждую ночь (как того требовала избранная им профессия), Сэм Коллинз стойко переносил тяготы вынужденной отставки. Гиллем ожидал застать его у игрового стола и удивился, когда его провели в роскошный кабинет, на двери которого висела табличка «Управляющий». Сэм восседал за внушительных размеров столом, самодовольно улыбаясь сквозь дым своих любимых коричневых сигарет, одна из которых торчала у