Достойна счастья
Шрифт:
3
Лизанька всегда засыпала сразу. Стоило только опустить голову на подушки, и через минуту она уже пребывала в ином мире — красочном, пахнущем пармскими фиалками и наполненном смутными образами то ли блестящих кавалергардов, то ли гусар с лихо закрученными усами. Однако в эту ночь сон не шел. Откуда-то сверху тихо лилась фортепьянная музыка и звучал полный обольщения бархатистый голос: «Несчастен стал я тем, что я с тобой спознался…»
Голос принадлежал Федору Васильевичу. Лиза вдруг поймала себя на мысли, что думает о нем. В первые же минуты, как вошел он в небольшую залу их казенной квартиры, она обратила на него внимание. Да и трудно было не заметить среди таких привычных мундиров единственного штатского в черном фраке. Печальное лицо, взгляд, наполненный затаенной скорбью, странная аура одиночества, окружавшая его фигуру, вынудила Лизавету тихонько
— Федор Дивов, — отозвался батюшка так же шепотом, — разжалованный в рядовые из мичманов по делу 14 декабря. За злоумышление против существующих порядков. Эх, молодость неосторожная… У нас и за меньшее на плаху можно угодить. И мало бы царей на троне меняли, как бывало в старые добрые времена. Ан нет, решили, вишь, народ главным властителем в России сделать. Это у нас-то! Виданное ли дело?! Глупцы! Мечтатели и прожектеры!
— А почему он в штатском? — мало что поняв в сих просторных объяснениях, спросила Лиза.
Генерал чуть поморщился:
— Пусть себе вне службы… Не век же ему солдатскую шинель носить. Все же дворянин.
Весь вечер невольно Лиза бросала взгляды в сторону Дивова. Кто он? Преступник или страдалец? Мятежные образы байронических героев, столь милые ее сердцу, казалось, вдруг обрели свое земное воплощение. Сколько раз, замечтавшись над страницами очередного романа, она представляла себе эту встречу. Что-то весьма бурное и романтическое.
Например, ее похищают злодеи, а тут появляется он, в темном плаще и широкополой шляпе. Сверкает сталь клинка, льется кровь… Нет, лучше! Слышатся испуганные крики, преступники разбегаются (видеть гибель людей, даже понарошку, Лиза не хотела), он склоняется над ней, трепещущей от страха и радости одновременно, и, подняв на руки, прижимает к своей широкой груди. Она не видит его глаза, только твердую линию подбородка и крепко сжатые губы. Он сажает ее на своего вороного скакуна, и они едут, едут, едут… Далее Лиза не раз пыталась представить себе благополучное развитие сюжета, но получалось как-то скучно и обыденно: знакомство с батюшкой, обязательный период ухаживания, официальное предложение…
Уж лучше так. Он вынужден скрываться от тех же самых злодеев, и она встречается с ним тайно: ночь, светит полная луна, темная тень скользит меж деревьями… Она опять никак не может разглядеть лица, но бросается в его объятия, и весь мир закрывают его широкие плечи, а губы обжигает страстный поцелуй. Какой он должен быть этот поцелуй, Лиза не знала, хотя представляла его столь ясно, что губы начинало покалывать и в теле появлялась странная истома.
Сегодня не было ни разбойников, ни похищения, ни луны-искусительницы. Была обычная вечеринка, текущая своим привычным ходом: неизбежные пересуды с полковыми дамами, столь же неизбежные знаки внимания гарнизонных офицеров, милый, застенчивый барон Браузе, самый, пожалуй, преданный из ее поклонников. Все как всегда, как год или два назад и как будет, вероятно, до бесконечности. Она смотрела на окружавших ее людей, и сердце сжимала тоска. Ей уже девятнадцать. Отец то и дело не без тревоги осведомляется, чем же не могут угодить ей местные кавалеры, среди коих есть весьма достойные? А у Лизы голова начинала раскалываться, когда она представляла, что выйдет за одного из них, вон хоть за душку-барона, будет ездить из гарнизона в гарнизон, рожать детей, бесконечно что-то вышивать, бренчать на клавикордах, варить по осени варенье, слушать разговоры о погодах, былых баталиях, блестящих викториях на полях сражений или псовой охоте — да мало ли о каких пустяках! Разве может это быть смыслом жизни, ее жизни? Где страсти и волнения, где любовь и неистовые восторги? Неужели они существуют только на страницах книг или в ночных грезах?
Ответ на вопросы возник перед Лизой без театральных эффектов, без грома и молний. Он четко, по-военному, шагнул к ней, когда батюшка произнес: «Позволь представить тебе, душа моя, нашего нового сослуживца. Дивов Федор Васильевич», — и молча склонил русую голову.
Опальный мичман был среднего роста, еще по-юношески худощав и гибок. Его бледное лицо, темные дуги бровей, холодноватые зеленые глаза отнюдь не напоминали ни мятежного Корсара, ни романтичного Чайд-Гарольда. Вполне обычный молодой человек. Но потом он взглянул на Лизу и улыбнулся. Улыбка зародилась где-то в глубине глаз, заставила по-мальчишечьи задорно дрогнуть уголки губ и неузнаваемо преобразила его лицо. Оно не стало более красивым, нет. Оно вдруг сделалось искушающе, сокрушительно обаятельным. Сердце Лизы пропустило удар, внутри возник какой-то странный трепет, и… мир дрогнул. Ей показалось, что она уже давно его знает, помнит и этот взгляд, и эти ямочки, появившиеся на щеках,
Немного напуганная собственными запретными мыслями и желаниями, Лиза в течение почти всего раута старалась не смотреть в сторону Дивова, боясь выдать свой глубокий интерес, но потом он сел за фортепьяно, и она не выдержала. В звуках, исполненных им романсов, было все: и боль расставания, и страстное желание обладания, и горькие сетования, и надежда на встречу. Его голос окутывал душу Лизы теплом, баюкал в своих объятиях, уносил к горнему миру чистой радости и трепетной ласки. Когда смолкли последние звуки, она решила осторожно намекнуть, что в этом доме ему всегда рады. Конечно, он всего лишь рядовой, но ведь, как ни крути, дворянин — именно так, почти слово в слово, сказал батюшка. Самой ей было все равно, она лишь твердо знала, что хочет видеться с ним как можно чаще. Посему она первой заговорила с Федором, и ее маневр удался. Дивов пообещал нанести ей визит.
4
Разрешением бывать у Елизаветы Петровны Дивов воспользовался уже на следующий день. Сообразуясь с целью визита и собственным настроением, а также красками ранней архангельской осени, Федор облачился в узкие казимировые панталоны желтого цвета, пикейный жилет и короткий цвета ночи редингот, застегивающийся до самого верха, благо было разрешено иметь с собой статскую одежду. Шею он повязал английским шелковым платком, а на голову надел эластическую шляпу с низкой тульей и узкими полями. В таком платье «а-ля Вертер», мятежного и в то же время романтического страдальца, Федор и решил предстать перед широко раскрытыми очами Елизаветы Петровны. Конечно, шляпу и палевые лайковые перчатки он оставил в передней, но ведь одеяние, в коем вы находитесь, воздействует определенным образом не только на окружающих людей, но и на вас самих, а посему образ одновременно непреклонного борца и несчастной жертвы передался и внутреннему состоянию самого Дивова. Вышагивал он гордо, говорил мало и с достоинством, смотрел с затаенной печалью и то и дело грустно вздыхал. Сам Мочалов, верно, позавидовал бы столь высокому дарованию притворства, что в лицедейской среде зовется актерским талантом.
Единственно, что не вписывалось в составленную Федором диспозицию сегодняшнего визита, было присутствие в гостиной баталионного адъютанта поручика Леонида Викентьевича Браузе, чувствовавшего себя здесь вполне вольготно и претендующего, верно, на титул друга дома. А сие значило одно: в борьбе за претендентство на особое расположение молодой хозяйки дома, поручик является ему, Федору, самым опасным соперником из всех воздыхателей Елизаветы Петровны. Успокаивало одно: насколько Дивов успел заметить, Лизанька хоть и была расположена к Браузе, отличая его среди других своих угодников, но расположение это было не более чем дружеским, без всякого намека на присутствие более сильных чувств. Когда же в гостиную вошел Федор, Лиза искренне обрадовалась так, как радуются гостю, которого поджидают давно и с нетерпением. Холодно поздоровавшись с прибывшим гостем, адъютант принялся рассказывать Елизавете о чем-то из своей службы, но она слушала вполуха, из-под ресниц поглядывая на молчаливого Дивова и словно прислушиваясь к тому, что происходило внутри нее. Так бывает, когда вами овладевает инфлюэнца, и вы отмечаете про себя, что у вас першит в горле, заложен нос и вот-вот повысится температура.
— А вы в самом деле просидели целый год в Петропавловской крепости? — вдруг спросила она Дивова, прервав поручика на полуслове.
— Да, сударыня, — поднял взор Федор. — Только не год, а семь месяцев, пока велось следствие.
— Вам было страшно? — участливо спросила Лиза, не замечая досады на лице Браузе.
— Пожалуй, нет, — после короткого молчания, призванного подчеркнуть искренность слов, ответил Дивов. — Угнетала лишь неопределенность моего положения, но и она прошла, когда мне была зачитана конфирмация государя императора.
— И вы ни о чем не сожалеете? — в странном волнении потрогала она перламутровую пуговицу своей полупрозрачной шемизетки, должной прикрывать декольте, но вместо этого лишь провоцирующей желание чаще смотреть на то, что под ней сокрыто.
— Нет, — твердо ответил Федор, раздув крылья носа и показывая, что с трудом сдерживает волнение. — И если бы мне представилась возможность вернуться на год назад, я бы ничего не стал менять и сделал то же самое.
— А вы опасный субъект, — отозвался из кресел замолкший было Леонид Викентьевич. — Большинство ваших товарищей раскаялось в содеянном, а вы, я вижу, ничуть.