Достойное градоописание
Шрифт:
Отцы города растерялись совершенно и в панике дали название такое: "Набережная имени Оккупированных Территорий".
В столице наступило пугающее молчание.
Тогда отцы города полностью осатанели в рвении своем и, не зная, что же дальше предпринять, название вовсе упразднили, а придумали другое "Надъежопкинская набережная". Ни имени, ничего...
И с тех пор очень гордились таким удивительным, красивым названием.
Главное - звучало свежо. И без выкрутасов.
Как
Отцы города были наслышаны, что оркестр - это куча музыкантов, которые что-нибудь вместе играют.
Для того, чтобы играть, нужно уметь играть. Этому, как опять же были наслышаны отцы города, людей учат в консерваториях.
Поначалу так и хотели - учредить консерваторию, и дело с концом.
Но тут мэр Ендюк по нечаянности узнал, что учатся в консерваториях целых пять лет, и, стало быть, вон сколько - еще одну пятилетку!
– надобно ждать, пока в Ежополе появится порядочный оркестр.
А такое не входило ни в какие расчеты, поскольку, очарованные дивными музыкальными перспективами, отцы города уже разослали во все концы приглашения на скорые концерты, которые, конечно же, затмят столицу, Пензу и Нью-Йорк.
Дело пахло изрядным скандалом.
И тогда мэр Ендюк еще раз доказал всем, что не зря он столько лет бессменный мэр.
Сутки не евши и, наверное, не пивши, а только размышляя, он вдруг сообразил: чтобы научиться играть, музыканты - играют!
Так за чем же дело?! Пускай наиболее сознательные граждане Ежополя соберутся вместе и играют!
Поначалу будет, может, и не больно хорошо, но потом-то все определенно образуется! Ведь главное - начать.
Поэтому мэр Ендюк отдал приказ никаких консерваторий в городе не открывать, а сразу учредить оркестр и считать его консерваторией без отрыва от производства. Очень современно.
Тотчас закупили прорву разных музыкальных инструментов (все больше скрипок, балалаек и фаготов), собрали народ - человек триста пятьдесят удалось подбить, прельстив гастролями в далекий город Кокчетав и даже в город-побратим Тегусигальпу, - и всем им велели играть.
Филармонию, хотя и собирались, отстроить еще не успели, так что, посовещавшись, отцы города решили, чтобы играли пока в зале ожидания Главного вокзала.
Впоследствии, впрочем, мэру так приглянулись его лепные потолки, что он отменил срочное строительство и повелел вокзал, бывший в прошлом веке городской конюшней, считать народной филармонией и консерваторией одновременно.
После чего все стали дожидаться съезда почетных гостей.
А теперь приспело время рассказать про Ежопольскую кинофикацию, ибо равной ей не было во всем мире.
Город имел изрядный кинотеатр, пять уличных экранов и свою киностудию.
Искусство там творилось, в сущности, везде - от гардероба до клозета.
Все как бы походя и без натуги ввергалось в ранг нетленного искусства.
Режиссеры смотрелись солидно. Сами по себе они были совершеннейшие глазыри.
С пеной у рта, матерясь до полного изнеможения, они высаживали дубль за дублем, гнали кошке под хвост сотни, тысячи метров уникальной ежопольской ни во что не обратимой загубленной пленки и гляделись царями, да что там царями - каждый был Саваоф, вседержитель.
А кругом, как в бесовском вертепе, шастали киномальчики и кинодевочки от двадцати до шестидесяти, неудачливые святоши и головотяпы, разные там помрежики и ассистентики, и просто черт-те кто, народ загадочный, крикливый, сварливый, лютый и, может, самый выдающийся в среде кино: к ним приглядеться - они, они, юлы любых калибров, и составляют монолит, который держит на себе, пестует, холит монтажно-производственный, поточно-плановый разряд увеселений, в простонародье именуемый кино, а здесь - искусством века.
И что для них все мэтры с именами, мэтры - тьфу! Не мэтр главенствует - они!
Здесь что ни делали, то все - шедевр. И каждый в гениях ходил.
А какая фигура - сценарист!.. Заклинатель мод, блаженненький, литературный початок. Душа у него на штрипках, и вид такой, что будто увидал он в музее собственное чучело и обомлел. Вернее, сомлел. Лирический лихописец, привходящий мессия, вещный муж!
Да, бармалешник всюду, форменная карусель.
Ежопольская студия была находкой для любителей чудес.
Этот клан пархатых снобов и ампирных хлыщей поначалу ужасал.
Но потом, как тугая пружина, перед любопытным взором начинали раскручиваться доблести и красоты студийных пространств, где, стуча колесами, мчались самолеты, где изысканность манер не признавала прогресса, где хороший тон - апофеоз вранья, где прелюбодеяние было не токмо разврат, но и преступная трата сил, положенных природою на укрепление отчизны, и оттого, для конспирации, все предавались блуду, слава богу, зная, что фиговые листки здесь никогда не превратят в бряцающие доспехи, ибо каждому известно: скромность дана человеку лишь затем, чтобы прикрывать его бесстыдство.
И любитель чудес, раз побывав на студии, уже не мог ее забыть до самой смерти.
А в нижнем холле, на стене, висела огромнейшая даровитая картина в золоченой раме, под названием: "Баран смекалистый", и все кругом благоговели перед оригинальностью и смелостью ее создателя, однажды кинувшего в студийные массы клич: "Робяты, превратим екран в скульптуру!", и потому все деловые разговоры и объяснения велись всегда и исключительно на пуфиках у треугольного стола как раз под этою картиной.