Досуги математические и не только. Книга 2

Кэрролл Льюис

ВЕЛИЧИЕ ПРАВОСУДИЯ

Оксфордская идиллия

Покинув Колледж вечерком, Шагали в город напрямик Дородный Дон с Учеником. Разговорился Ученик: «Как говорят, Закон — король; Ему Величество под стать. Но из газет мне трудно соль Величия познать. Наш мрачен Суд, гудит молва; Есть «Вице-Канцлер», вишь, у нас: Студент не платит месяц-два — Так он с него не спустит глаз. И пишут: дело, мол, одно Уж принял наш скромнейший Суд. Где ж правосудье? Суждено! Его как раньше ждут. Я к правосудью, милый Дон, Не приплетаю всё подряд. Тут полагаться не резон На ритуалы и наряд. Я мнил: на Оксфорд льёт и льёт Его Величье ноне свет. А пишут всё наоборот — У нас Величья нет!» Тогда, не ведая забот Профессор отвечал дородный: «А Величавость не прейдёт, Ведь существует пункт исходный». Студент воскликнул: «В том и суть! Вопрос давно решаю я. Не знаешь, хоть семь пядей будь, В чём главная статья! Допустим, скромен Суд у нас; Величья — нет? Но что такого? В глазах Законности баркас Не лучше ялика простого». «Иль вы, — ответил Дон, — не знали, Ил позабыли, мой студент, — Из круга Джоветта изгнали Подобный аргумент». «Тогда рассмотрим этот рой („Бифштексов едоки” — вот слово!) Пред горностаевым судьёй Во время шествия любого. Да стоит мне узнать свою Прислугу там (в любом обличье) — Слезу (смеясь) ей-ей пролью От этого „Величья“!» «А-гм! — сказал дородный Дон. — Не в том, уж точно, скрыта суть. Величью не грозит урон, Пусть даже вовсе их не будь. К тому ж, плетутся все вразброд, Наряды розны — Суд пестрит! Таких ли шествий хоровод Величье породит!» «Так обратимся к парикам; Их буклей жёсткие ряды — Ошеломленье паренькам И гувернанткам молодым». Смеётся добрый Дон в ответ: «Ну, сударь, я скажу не льстя — Точнее указать предмет, По-моему, нельзя. Да, будь ты важен, как монарх, А всё величина не та. Одно весомо в их глазах — Парик из конского хвоста. Да-да! Был глуп, а стал мудрец;

Был неприметен, стал велик! Нашли Величье, наконец: Парик, один парик».

Март 1863 г.

ДОЛИНА СМЕРТНОЙ ТЕНИ

С последним проблеском ума Лежащий произнёс: «Уж сумрак с дальнего холма Сюда почти дополз. Я так всегда встречаюсь с ним: Меня дыханием своим Обдаст как ветром ледяным И дальше тянет нос. Мне вспоминается, мой сын, Тот давний день. Увы! Его я тщился до седин Изгнать из головы. Но память горькую не смыть, Не разорвать тугую нить, Она и в ветре будет ныть, И в жалобе листвы. Велит поведать ныне смерть Про тот давнишний страх. Не смог из памяти стереть, Так изолью в словах. Отсрочка, сын мой, так мала! Не расскажу про ковы зла; Как к пропасти душа пришла, Не вспомнить второпях. Про чары зла — источник ран, Наследие греха, Пока час Воли, всуе зван, Не дал плода, пока... Пока, оставив бренность дел, Гонимой птицей не влетел Я в лес, что тёмный холм одел, Манил издалека. Там в дебрях я нашёл овраг, Самой земли уста; В нём полдень не развеет мрак, Не веет в те места Весенний ветер; звук там глух, Я медлил, мой страшился дух, И будто кто-то молвил вслух: „То Смертные врата. Заботой людям иссыхать, Томясь, как в смутном сне; С утра о вечере вздыхать, А вечером — о дне. Твой полдень пламенный угас, Забавы вечер не припас, Чего же медлишь ты сейчас? Укройся в глубине. В прохладной тени тех глубин Усталый дух уснёт. К спасенью путь всего один — Войти в подземный вход. Он как бокала ободок, Что средство сладкое сберёг Для тех, кто свой торопит срок, Кто забытьё зовёт!“ Вечерний ветер тут вздохнул, Листвою задрожал, Верхушками дерев взмахнул, И холод сердце сжал — То ангел мой, спаситель мой Предупреждал, маша рукой; Почуяв ужас неземной, Оттуда я сбежал. И вот я вижу: огород, Уютный сельский дом, Детишек двое у ворот — Игрою как трудом Они уже утомлены; Головки мирно склонены, Читают вслух. Слова слышны — Ведь тишина кругом. Как бы с уступов два ручья Смешались меж собой: Каштановых волос струя Сплелася с золотой. Не хладного сапфира блеск У них в глазах — лазурь небес; Взглянут сквозь чёлочки навес Небесною звездой. Мой сын, любой, любой из нас Порой теряет дух; Рукою слабой в этот час Он не разит. И вслух Кричат: „Спасайся!“ Воин скор Тогда на бегство. Чуть напор — И день выносит приговор: Разбиты в прах и пух. Невзвидел света я. Глаза Покрыла пелена. Но зазвучали небеса, Чтоб я прозрел сполна. „Ко мне, усталые, ко мне, Кто тяжко трудится, ко мне, Кто ношу выносил, — ко мне, Вам радость суждена“. И Бог, как некогда в Раю, Призвал туман ночной, Чтоб землю выкупать свою И напоить росой. И как тогда, глядел с высот Темнеющий небесный свод — Не в гневе, что откушан плод, — Но доброй синевой. В тот день услышал в первый раз Я милой голосок. Дарил он радость в смутный час, От суеты берёг. Не знал ты матери, мой сын! Не дожила и до крестин. Я воспитал тебя один, Любимый наш сынок! Пускай, со мной разлучена, В сиянье неземном Голубкой унеслась она Назад в небесный дом, Но в души смерть не ворвалась: Жива любовь, святая связь Меж разлучённых, не прервясь В небытии самом. С надеждой дни влача свои, Я знал: в конце концов Две разделённые струи Сольются в море вновь. В душе скорбя о горьком дне, Я благодарен был вполне Судьбе, что подарила мне Отраду и любовь. И если правду говорят, Что ангелы порой, Хоть их не различает взгляд, Нисходят в мир земной, То здесь она... Знать, вышел срок... Я это чувствую, сынок... » Но тут рассвет зажёг восток И Смерть привёл с собой.

Апрель 1868 г. [65]

МЕЛАНХОЛЕТТА

Сестрица пела целый день, Печалясь и тоскуя; К ночи вздохнула: «Дребедень! Слова весёлы всуе. К тебе ещё печальней песнь Назавтра обращу я». Кивнул я, слышать песни той Не чувствуя желанья. Из дома утренней порой Ушёл я без прощанья. Авось, пройдёт сама собой Тоска без потаканья. Сестра печальная! Узнай: Несносны эти ноты! Твой хмурый дом совсем не рай, Но нет тебе заботы. Лишь засмеюсь, хоть невзначай, Ревёшь тогда назло ты! На след’щий день (прошу простить Моё произношенье) Мы в Садлерс Веллсе посетить Решили представленье (В сестре весёлость пробудить Должно же впечатленье!). С собой трёх малых звать пришлось — Каприз весьма понятный, — Чтоб меланхолию всерьёз Отправить на попятный: Спортивный Браун, резвый Джонс, А Робинсон — приятный. Я сам прислуге дал понять, Какие выраженья Способны жалобы унять, Как масло — вод волненье; Лишь Джонсу б даме дух поднять Достало обхожденья. Мы чушь несли про день и вид (Следя её отдачу), Провентилировав «on dit» И цены кож впридачу; Сестрица ныла: «Всё претит... Не забывай про сдачу». «Бекаса ешь — остынет он. Ах, ах! Венец природы!» — «Мост Ахов, господа, смешон; В Венеции всё воды...» — Такой вот Байрон-Теннисон (Вполне во вкусах моды). Упоминать и нужды нет Что слёзы в блюда нудно Лились, что скорбный наш обед Глотать нам было трудно И стать одною из котлет Желал я поминутно. Начать беседу в сотый раз Хватило нам терпенья. «У многих, — подал Браун глас, — Встречаются влеченья К рыбалке, травле... А у вас Какие предпочтенья?» Она скривила губы — так Мы в пальцах кривим ластик: «Ловить на удочку собак, Стрелять по щукам в праздник, По морю прыгать натощак. Мне кит — что головастик! Дают-то что? “Король... ах, Джон”? — Заныла, — Скука, позы!» И, как всегда, тяжёлый стон, И вновь ручьями слёзы. Вот взвился занавес вдогон Помпезным фуриозо. Но смехом дружный наш раскат Она не поддержала. Перевела в раздумье взгляд С оркестра к балкам зала; Произнесла лишь: «Ряд на ряд!» — И тишина настала [66] .

65

Стихотворение полно аллюзиями, почти цитатами из Священного писания. Само заглавие есть библейское выражение: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня». (Псалтырь, 22:4). В стихотворении, таким образом, осуществлена попытка зримо описать названную Долину.

66

Стихотворение впервые появилось в том же третьем выпуске альманаха «College Rhymes»; там оно было на несколько строф длиннее. Удаление в последующем этих нескольких строф — счастье для переводчика, избавленного от необходимости трудиться над совершенно непередаваемой игрой словом «меланхолетта». Подобно большинству предыдущих юмористических стихотворений, «Меланхолетта» вошла затем в первую, комическую, часть сборника «Фантасмагория и другие стихотворения» (1869) и в повторяющий эту часть (с дополнениями) сборник «Стихи? И смысл?» (1883, 1884). Сэдлерз Веллз — лондонский первоначально загородный, а во времена Кэрролла окраинный увеселительный парк и находящийся в нём театр оперы и балета. Выбор главным героем стихотворения именно этого места для развлечения своей сестры объясняется тем обстоятельством, что названный театр славился экстравагантными постановками с разнообразными сценическими эффектами, отчего считался даже вульгарным. Так, например, иногда на сцену пускались воды настоящей реки Нью-Ривер, благо её водоприёмник находился всего в ста ярдах к югу от театра, — «к восторгу и изумлению прелестных зрительниц», как, будто специально для нас, отмечает Уильям Хэзлитт в одном из своих эссе (Хэзлитт У. Застольные беседы. М., «Наука», «Ладомир», 2010 г. С. 450. Пер. М. В. Куренной). (Ср. эффект, произведённый на слушателей «помпезным фуриозо» в конце стихотворения.) «On dit» —‘слух, сплетня’ (фр.). Мост Ахов представляет собой ироничный намёк на Мост Вздохов в Венеции — мост между Дворцом дожей, в котором заседал Совет десяти, и тюрьмой, которая также была местом казни. Осуждённый, которого вели по этому мосту в тюрьму или на казнь, мог бросить с него последний взгляд на Венецию. В Оксфорде, как и в Кембридже, сейчас существует приблизительная копия Моста Вздохов (в Оксфорде точнее воспроизводящая оригинал), но она появилась позднее Кэрролловой эпохи. «Король Джон» — пьеса Шекспира; как указывает Стюарт Доджсон Коллингвуд, маленький Чарльз Лютвидж и сам в детстве охотнее всего разыгрывал при помощи самодельного кукольного театра перед публикой, состоящей из членов его многочисленной семьи, пьесу с таким названием — вероятно, собственную адаптацию Шекспировского сюжета. «Ряд на ряд». Благодаря этому выражению финал настоящего стихотворения в наши дни, вопреки, может быть, намерениям автора, приобрёл особенно зловещее звучание. Дело в том, что реплика «сестрицы» отсылает к печальным страницам «Декамерона», а именно к описанию чумы в Предисловии к Первому дню: «Так как для большого количества тел, которые, как сказано, каждый день и почти каждый час свозились к каждой церкви, не хватало освящённой для погребения земли, особливо если бы по старому обычаю каждому захотели отводить особое место, то на кладбищах при церквах, где всё было переполнено, вырывали громадные ямы, куда сотнями клали приносимые трупы, нагромождая их рядами („ряд на ряд“, как дословно в полном английском переводе Джеймса Макмюллена Ригга начала XX века, — А. М.), как товар на корабле, и слегка засыпая землёй, пока не доходили до краёв могилы». (Пер. А. Н. Веселовского.)

ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ

Отчего так, что Поэзия никогда не была подвергнута тому процессу Разбавления, который с такой выгодой показал себя в отношении сестринского искусства, Музыки? Разбавляющий вначале подаёт нам несколько нот какой-то хорошо известной Мелодии, затем дюжину тактов собственного сочинения, затем ещё некоторое количество нот первоначального мотива и так далее попеременно; таким образом он оберегает слушателя если не от малейшего риска признать пьесу сразу, то по крайней мере от чрезмерного волнения, которое способна вызвать её передача в более концентрированном виде...

Воистину, подобно тому как прирождённый эпикуреец любовно медлит над ломтем превосходной Оленины и при этом всеми фибрами души словно шепчет: «Excelsior!», — однако прежде чем приступить к лакомству, проглатывает добрую ложку овсяной каши; и подобно тому как тонкий знаток Кларета позволяет себе лишь чуточку пригубить, а потом уж пойти и выдуть пинту или более пива в буфете, точно также и —

Не звал я дорогой Газели В свою конюшню. Мил товар, Да вот торговцы оборзели — От этих цен бросает в жар. Меня утешить томным оком Примчался с улицы сынок. Подбитый где-то глаз уроком Послужит, жаль, на краткий срок. Едва обняться мы посмели — На шею сел мне сорванец. Да что со мною, в самом деле? Пора встряхнуться, наконец, И тёмный рок томатным соком Запить для верности слегка, И закусить бараньим боком, И ждать взросления сынка [67] .

67

«Темой» для последующих «вариаций» служит здесь широко известный в ту эпоху отрывок из романа в стихах и прозе Томаса Мура «Лалла-Рук» (поэма «Солнцепоклонники», часть 1-я, ст. 283—286). В оригинале он звучит примерно так:

Не звал я дорогой газели Меня потешить томным оком, А если сблизиться мы смели, Я нёс ей гибель тёмным роком.

Приведу читателю ещё один пример пародийного использования этих же строк (роман Диккенса «Лавка древностей», гл. 56): «— Со мной всегда так случается, — говорил мистер Свивеллер, — всегда! Мечты мои косил злой рок, таков удел мой с детских лет —

взлелеешь нежный ты цветок, и он увял, цветка уж нет. Пленит ли сердце мне газель, лаская взор мой красотой, я поднесу к устам свирель, — а глядишь, эта газель взяла да и выскочила замуж за какого-нибудь огородника». (Пер. Н. Волжиной.)

АТАЛАНТА В КЭМДЕН-ТАУНЕ

Ах, на этой скамье Тою давней весной Аталанта ведь не Тяготилася мной, И в ответ мои нежные речи не звала «чепухою одной». Я ей шарфик купил, Ожерелье и брошку, — Всё надела, мой пыл Оценив понемножку; И под императрицу она неспроста причесалась в дорожку. В театральный салон Я привёл мою пери; Издала она стон — И мгновенно за двери: Духота, мол; одна толчея, и несносен ей этот Дандрери. «О, счастливчик, постой! По тебе эти стоны! — Так я мнил той порой, Помня флирта законы. — Плеск и блеск! (Девонширский рыбак так, случится, похвалит затоны.) И воскликнет любой: „Ну, счастливчик вы наш!“, Как с невестой такой Подойдёт экипаж, Когда бел ещё свадебный торт и пока желтоват флёрдоранж!» Тот тягучий зевок! Тот слипавшийся глаз! Тех фантазий поток, Что блаженство припас! Уложил меня взор её вскользь и пришибла слеза напоказ. Видел, видел вполне (Сомневаться негоже) И томленье по мне, И тоску. Только всё же Оглашенье ли мне предпочесть? Ведь лицензия выйдет дороже. «Как Геро, ты возжги Мне торшер Афродиты; Пусть не видно ни зги — Доплыву». — «Да поди ты…» Что такое?! Но дальше слова были громом колёс перекрыты… [68]

68

Одна из самых известных Кэрролловых пародий за пределами сказок об Алисе. Пародируется техника версификации в драматической поэме Альджернона Чарльза Суинберна «Аталанта в Калидоне» (1865, за три года до появление Кэрролловой пародии) на известный мифологический и литературный сюжет. Суинберн, признанный виртуоз рифмовки и новаторских приёмов комбинирования стихотворных размеров в пределах одного и того же стиха (в частности, анапеста с ямбом в стихе «Аталанты»), подвергался нареканиям за «подчинённость смысла звучанию вплоть до полной утраты смысла». В качестве примера отчётливого пародирования этой особенности творчества Суинберна («громогласной бессмыслицы») современный исследователь (Jonathan Bate) специально приводит стих из Кэрролловой «Аталанты» «Когда бел ещё свадебный торт и пока желтоват флёрдоранж». Впоследствии Кэрролл напишет ещё одну пародию на Суинберна — стихотворение «Росточком был мал старичонка» для второй части романа «Сильвия и Бруно». Кэмден-Таун — район на северо-западе Лондона, славный своими уличными рынками (которые можно считать даже одним большим, «блошиным», рынком) и увеселительными заведениями (ныне — музыкальными площадками альтернативной культуры). Дандрери — персонаж знаменитой пьесы Т. Тейлора «Наш американский кузен» (1858), незадачливый и глуповатый, но в целом добродушный светский бездельник; имя стало нарицательным. Оглашенье, лицензия — два способа сочетаться браком в викторианской Англии. Первый способ подразумевал предварительное оглашение имён брачующихся в приходской церкви в два отдельных приёма. Во втором случае, при игнорировании процедуры оглашения, жениху требовалось специальное разрешение — лицензия на вступление в брак, которую следовало покупать в канцелярии викария (заместителя епископа). Геро — известная героиня трагической любовной истории, жрица культа Афродиты на азиатском берегу Геллеспонта (Босфора). Леандр, возлюбленный Геро, ради свидания с ней каждую ночь переплывал Геллеспонт с противоположного, европейского берега, и маяком ему служил возжигаемый Геро огонь на тайном светильнике.

ЗАТЯНУВШЕЕСЯ УХАЖИВАНИЕ

Девица одна у решётки окна Стояла с собачкой у ног. За улицей тихо следила она, Там люд прохожий тёк. «К дверям какой-то подошёл И трётся о косяк. Совет мне дай, мой попингай, Впустить его, иль как?» Зачёлкал мудрый попингай [69] , Кружа под потолком: «Впусти, раз так — пришёл, никак, К тебе он женихом». Вошёл в гостиную чудак, Смиренно, как во храм. «Признали? Я — тот, кто из году в год В любви был верен вам». «Но как же мне было про то прознать? Давно б сказали вы! Да, как было, сударь, про то мне знать? Не знала я, увы!» Сказал он: «Ах!» — и уже на щеках Солёных слёз ручьи. «В неделю по разу, по нескольку раз Признанья летели мои. Колечки вспомни, госпожа, На пальцы посмотри. На сердце руку положа — Послал семь дюжин и три». «Тут спору нет, — девица в ответ. — Моей собачке свит Из них поводок, златой ручеёк — Глядите, как блестит». «А как же пряди, пряди где, Концы моих чёрных волос? Я слал их по суше, я слал по воде, И к вам почтальон их нёс». «И тут спору нет, — девица в ответ. — Побольше б таких кудрей. Я их в тюфячок, а тот — под бочок Собачичке моей». «Но где же, где же письмецо С тесьмою вкривь и вкровь? В нём дышит каждое словцо Признаньем про любовь». «Приносит раз с тесьмой — от вас? — Конвертик почтальон. Да вот беда-то, что без оплаты, И брать был не резон». «О, горькая весть! Письма не донесть! А в нём всё как есть про любовь! Так суть письмеца я вам до конца Нынче поведаю вновь». Зачёлкал мудрый попингай, Взметая перья прядь: «Ходатай, складно отвечай Да на колени падь!» Склонил колени он пред ней, То в жар его, то в хлад. «О Дева, скорбных повестей Услышишь ты доклад! Пять лет сперва, пять лет потом Твой каждый, Дева, шаг Встречал я вздохом и кивком — Во всех романах так. И десять лет — унылых лет! — Влюблённый взор бросал; Я слал цветы тебе чуть свет И валентинки слал. Пять долгих лет и снова пять Я жил в чужой стране, Тая мечты, что чувством ты Проникнешься ко мне. Уж тридцать минуло годков, И покинул я чуждый край. Вот, пришёл тебе сказать про любовь, Так руку, Дева, мне дай!» А что же Дева? Ни в хлад, ни в жар; Ему подаёт платок. «Мне, право, немного вас даже жаль И странно слышать про то». Со смехом клёкчет попингай, Презрительно когтит: «Как ты, ухаживать, я чай, Не каждый захотит!» Собачка прыгает кульком (Зубов поберегись!), Колечет звонким поводком, Натявкивая ввысь. «Собачка, тише, ну же, шу! И ты, мой попингай! Я кое-что ему скажу; Молчи и не встревай!» Собачка лает и рычит, Девица топ ногой; Пришлец — и тот сквозь шум кричит, Привлечь вниманье той. Клекочет гнусный попингай Сердитей и звончей, Но всё ж собачкин громкий лай Несносней для очей. На кухне слуги и служан- Ки сбились у плиты: Хоть слышат шум, да нейдёт на ум Причина суеты. Воскликнул поварёнок (Мальчонка не худой): «Так кто из нас пойдёт сейчас Восстановить покой?» И тот час слуги жребий Бросают круговой [70] , Чтоб точно знать, кого послать Восстановить покой. На поварёнка жребий пал, И слуги говорят: «Иди и дей, ищи идей, Краса всех поварят!» Схватил он тут погибче прут Собачку выдворять, Но видит: доля не её Команды выполнять. Схватил он кость — собачки злость Пропала наконец; Повёл на кухню за собой Собачку удалец. Девица ручкой машет ей: «Шалунья, нету слов! Она мне, право же, милей Десятка женихов. Пустое слёзы, вздохи вслед, Власы не стоит жать; Вы, значит, ждали тридцать лет, Так что вам подождать?» Печально он пошёл к дверям И ручку повернул; Нашёл печально выход сам, Прощально не взглянул. «Хотя б такой же попингай Со мной летал как сват! Его советы выполняй, Глядишь — и ты женат. Другую мне б где’вицу взять, — Шептал он, плача вновь. — Да чтобы тридцать лет опять Не тратить на любовь! Спрошу я прямо (да иль нет) Девицу поскорей. Не позже, чем ’рез двадцать лет Приду я с этим к ней!» [71]

69

Эта птица, вполне вероятно, являлась у наших прародителей предметом домашнего обихода (см. «Песни [шотландской] границы»); она по собственному почину предлагала свои советы и нравственные соображения по любому возможному поводу — совершенно в стиле хора из греческой комедии. — Прим. автора.

70

Способ выбрать образ действий, который, возможно, был в большом почёте в среде тех, кто не мог позволить себе держать попингая. — Прим. автора.

71

Стихотворение пародирует балладу «Граф Ричард» из знаменитой антологии Вальтера Скотта «Песни шотландской границы» (том II), на которую Кэрролл и сам ссылается в подстрочном примечании к слову «попингай». В переводе это слово передано приблизительной транслитерацией, в среднеанглийском оно обозначало попугая либо зелёного дрозда, позднее же — бестолкового и болтливого человека. Нигде в антологии помимо баллады «Граф Ричард» это слово не встречается, однако в ней «попингай» выступает в такой же самой ситуации (правда, лишённой шутливости) и в той же роли, что и в настоящем стихотворении.

ТРЁМ ОЗАДАЧЕННЫМ МАЛЫШКАМ ОТ АВТОРА

(Трём мисс Друри)

Три девочки, поездкой утомлённых, Три пары ушек, к сказке благосклонных; Три ручки, что с готовностью взметались, Но три загадки нелегко давались. Три пары глазок, широко раскрытых, Три пары ножниц, временно забытых; Три ротика, благодаривших мило Знакомца нового — им книжку посулил он. Уж три недели минуло с тех пор; Так вспомнят ли вагонный уговор?

Август 1869 г. [72]

ДВОЕ ВОРИШЕК

(Трём мисс Друри)

Два вора влезли в чей-то дом, А кража ведь — не шутки. И подучили их, притом, Три девочки-малютки. На кражу взрослых подучить Способны ли детишки?! Другие — вряд ли, может быть, Но эти три малышки... В сердцах сказал однажды им Их взрослый друг: «Хотите Увидеть Вредность?» — «Да, хотим!» — «Так в зеркало взгляните».

72

Стихотворение написано на экземпляре «Алисы», подаренном трём сестричкам Друри.

11 января 1872 г.

ПИЩАЛКИ СЛАВЫ

Смелей! Во всю трубите мочь, Людишки с мелкою душой! А лопнут трубы — бросьте прочь И жрите Злато всей толпой! Пусть полнит ширь голодный крик: «Награды! Мыслим и строчим!» Питаться ваш народ привык Не Знаньем — Золотом одним. Где мирной мудрости приют Нашли и Ньютон и Платон, Нечистые копыта бьют, Гудит свинарник-Вавилон. Делите славу наших дней, Ваш пай мы выплатим сполна, Но с именами тех теней Не ваши ставить имена! Их слава — вашей не чета; Им поклоненье ни к чему. Они сгорели б от стыда, На эту глядя кутерьму. Тот о Любви в слезах вопит И проповедует Закон, Но чувства в нём не пробудит Замученной собаки стон; Тот Мудрость хвалит. Нет, постой! Не клич на голову свою: Тебя безжалостной стопой Раздавит Мудрость как змею! В салонах скройтесь, мудрецы, Играйте в клику и вождя, Надев заёмные венцы, Своих пищалок не щадя. Скрывать сподручно вздор речей Клочками пройденных наук И друг на дружку лить елей, Светя улыбками вокруг. О вы, глядящие с высот, В эфире Славы воспаря, Кто свой заполучил доход, Пробился, проще говоря, Знамёна в руки! Марш на пир! Своей победе гряньте песнь! О свечки! Да зажжёте мир И бросите на солнце тень! Оно струит чистейший свет, Дарит им Запад и Восток, Покуда в сете сует Дрожит ваш чахлый огонёк [73] .

73

Подробнее о мотивах, связанных с этим стихотворением, см. примечание 23 к моему переводу «Охоты на Снарка». Наряду с прочими мотивами стихотворение содержит выпад в сторону «вивисекционистов» (см. известный памфлет), а также на случай Джоветта и ему подобных (см. примечания к памфлету «Новый метод получения численных значений»).