Досуги математические и не только. Книга 2

Кэрролл Льюис

ДОЛОЙ МОРЕ

С подозрением я отношусь к пауку, Собак не люблю на своре, Подоходных налогов терпеть не могу, Но ненавижу — море. Если на пол солёной водицы пролить — Вздор, но речь не о вздоре: Если мысленно пол ваш на милю продлить — Будет почти что море. Если за нос собаку укусит оса, Псина утихнет вскоре. А представьте, что воет четыре часа — Это почти как море. Как-то снились мне тысячи нянь и детей; Каждый малыш в задоре Мне махал деревянной лопаткой своей — Подняли шум, как море. Кто, скажите, лопаточки те изобрёл? Кто их строгать спроворил? Лично я полагаю, что либо осёл, Либо любитель моря. Я согласен, красива порой волна И «парус в пустом просторе»... Но, положим, что качка вам очень вредна — Тут уж вам не до моря. Как известно, жучок под названьем «блоха» С нами в извечной ссоре. Где сильней от него пострадают бока? В номере возле моря. Если в чашечках вас не пугает песок, Солёная горечь — в споре, Если в яйцах любезен вам тины душок, То выбирайте море. Если любы вам камни и любы пески, И с ветром холодным зори, Если любы вам вечно сырые носки — Рекомендую море. Кстати, есть у меня с побережья друзья, С такой теплотой во взоре! Одному удивляюсь в их обществе я: Любит же кто-то море! Позовут на прогулку — устало плетусь, На кручу взойду не споря; А когда невзначай я с утёса свалюсь, Ловко предложат море. Всё бы им потешаться! И поводы есть: Смеются, не зная горя, Стоит мне поскользнуться и в лужицу сесть — Их уж подложит море.

ОДА ДАМОНУ

(От Хлои, которая всегда его понимает)

«Вспомни вечер один, вспомни тот магазин, Где впервые увидел ты Хлою; Ты сказал, я проста и чертовски пуста, — Поняла я: любуешься мною. Покупала муку я тогда к пирогу (Я затеяла ужин обильный); Попросила чуток подержать мой кулёк (Чтоб увидеть, насколько ты сильный). Ты рванулся

бегом вместе с этим кульком Прямо в омнибус — помнишь, повеса? — Про меня, мол, забыл, — но зато сохранил Ты ни много ни мало три пенса. Ну а помнишь, дружок, как ты кушал пирог, Хоть сказал, он безвкусен и пресен; Но мигнул ты — и мне стало ясно вполне, Что тебе не пирог интересен. Помню я хорошо, как услужливый Джо Нам на Выставку взял приглашенья; Ты повёл нас тогда „срезав угол“ туда, И в неё не попала в тот день я. Джо озлился, смешной, — вышел путь, мол, кружной; Но пришла я тебе на подмогу. Говорю: таковы все мужчины, увы! — Вечно смыслу в делах не помногу! Ты спросил: „Что теперь?“ (Заперта была дверь — Мы, смеясь, постояли перед нею.) Я вскричала: „Назад!“ И извозчик был рад: На тебе заработал гинею. Сам-то ты повернуть и не думал ничуть, А придумал ты (верно, в ударе): Раз откроется вновь завтра в десять часов, — Подождать. И мудрец же ты, парень! Джо спросил наповал: „Если б кто помирал, Тут и ты бы проткнул его пикой — Сам-то будешь казнён?“ Ты сказал: „А резон?“ — И ко мне с той загадкой великой. Я решила её, — вспоминай же своё Удивленье: „Во имя закона“. Ты подумал чуть-чуть, ты поскрёб себе грудь И сказал с уважением: „Вона!“ Этот случай открыл, как умишком ты хил (Хоть на вид и годишься в герои); Позабавится свет, больше пользы и нет От тебя — так не бегай от Хлои! Впрочем, плох ли, хорош, а другой не найдёшь, Кто тебя выгораживать рада. Ох, боюсь, без меня не протянешь и дня; Так чего же ещё тебе надо?» [59]

59

Один из мотивов данного стихотворения — посещение первой Всемирной промышленной выставки, располагавшейся в лондонском Гайд-парке. Хлоя и Дамон — частые для викторианской поэзии обобщённые имена персонажей любовной лирики.

ЭТИ УЖАСНЫЕ ШАРМАНКИ!

Погребальная песнь, исполняемая жертвой

«Мне косу плесть велела мать...» — И снова верченье органа. Ужасно! Я тоже, всем прочим под стать, Всё делать, что хочется, стану. «Мой дом — кусты да буерак», — Достигло оконцев подвала. Когда ж поспешил я сбежать на чердак, То понял, что разницы мало. «Один ты можешь мне помочь!» — Опять он снаружи затренькал. И тут застонал я в отчаянье: «Прочь! Усвоил уж это давненько!» «Запомните, сударь, мой скромный орган...» — Довольно, приятель, довольно. Не бойся, негодник: тебя, хулиган, Уж я не забуду невольно! [60]

60

Шарманка в этом стихотворении играет весьма популярную в XVIII—XIX столетиях балладу Гайдна. Строки баллады выделены курсивом.

ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ

Написано после того, как автор увидел картину Хольмана Ханта «Иисус, найденный в храме».

Я был у самых врат В огромный храм; к нему живой прилив Толпы величественней был стократ, Мой разум поразив. Там злато и парча Внутри горели, мрамор плит сиял; Лучами, словно струнами звуча, Пестрел огромный зал. Но некий был порок В убранстве храма, что манил толпу. Так осеняет праздничный венок Лежащую в гробу. Мудрейшие страны Сошлись туда для спора на три дня, А прочий люд приткнулся у стены, Молчание храня. Но старцев вид уныл; У этих зол, у тех задумчив взгляд: Их доводы мальчишка разгромил Минуту лишь назад. Свидетелей толпа Глаза отводит; в них и стыд, и гнев. Но вижу вдруг: один не хмурит лба — Стоит, оцепенев. Видать, в его мозгу Зажглось сомненье в догмы мудрецов; Он важную узрел в них мелюзгу, Поводырей-слепцов; Провидел тени туч В тот смертный день, притихшие сады, Когда погас последний светлый луч Рождественской звезды. Над чёрной глубиной Поверхность блещет солнечным огнём. Так вновь картина встала тьмой ночной, Увиденная днём. И чудится кругом Жужжанье раздражённых голосов В пространстве храма, этот вязкий ком Из неразумных слов. «Всего лишь паренёк! Где голова, что только ждёт венца? Где соразмерность членов, стройность ног?» Ах, мелкие сердца! А этот твёрдый взгляд! Любовью светел, правдой неба чист; Он проникает в сердце без преград Стрелой, пронзившей лист. Кто встретил этот взгляд — Борьбы дыханьем к жизни пробуждён, И нетерпеньем дух его объят Воспрять и сбросить сон. И в нём сомнений нет: К святым стопам он склонится челом И умолит: «Господь! Яви мне свет, Веди Твоим путём!» А вот вбегает мать, Пробился и родитель... Голосок, Почти что детский, начал укорять: «Сыночек, как ты мог... Три дня и твой отец И я искали; не придумать нам... Но люди подсказали наконец И привели нас в храм». Теперь ему черёд «Зачем же вам искать?» у них спросить. Но жаворонок мне в окно поёт И рвётся мыслей нить. И снова тишина И пустота бесцветная кругом. Так пропадает замок колдуна, Возникший волшебством. Рассветный час пришёл, Но глаз раскрыть не пробую ничуть: Всё словно ночь хватаю за подол В желанье сон вернуть.

16 февраля 1861 г. [61]

ТРИ ЗАКАТА

Очнулся он от дум слегка, Взглянул на встречную едва — И в сердце сладкая тоска, И закружилась голова: Казалось в сумерках ему — Сияет женственность сквозь тьму. В его глазах тот вечер свят: Звучала музыка в ушах И Жизнь сияла как закат, А как был лёгок каждый шаг! Благословлял он мир земной, Что наделял такой красой. Иной был вечер, вновь зажглись Огни светил над головой; Они проститься здесь сошлись, И шар закатный неживой Покрыла облака парча, Как будто в саван облача. И долго память встречи той: Слиянье уст, объятья рук И облик, полускрытый мглой, — Из забытья всплывали вдруг, Тогда божественный хорал Во тьме души его звучал. Сюда он странником потом Вернулся через много лет: Всё те же улица и дом, Но тех, кого искал, уж нет; Излил он слёз и слов поток Пред теми, кто понять не мог. Лишь дети поднимали взгляд, Оставив игрища в пыли; Кто меньше — прянули назад, А кто постарше — подошли, Чтоб тронуть робкою рукой Пришельца из страны другой. Он сел. Сновали люди тут, Где зрел её печальный взор В последний раз он. Тех минут Жила здесь память до сих пор: Не умер звук её шагов, Раздаться голос был готов. Неспешно вечер угасал, Спешили люди по домам, Им слово жалобы бросал Он в забытьи по временам И ворошил уже впотьмах Отчаянья никчёмный прах. Не лето было; длинных дней Уже закончился сезон. Но в ранних сумерках в людей Упорней вглядывался он. Прошёл последний пешеход; Вздохнул несчастный: «Не придёт!» Шло время, горе через час Как будто стало развлекать. Страдал он меньше, научась Из мук блаженство извлекать И создавая без конца Видения её лица. Вот, вот! Поближе подошла, Хоть слышно не было шагов; На миг лишь облик обрела, Но плоти он не знал оков, Как будто горний дух с небес Слетел — и сразу же исчез. И так в протяжном забытьи Он оживлял фантазий рой, Лелеял образы свои И наслаждался их игрой, Не выдавая блеском глаз Ту жизнь, что разумом зажглась. Во тьму бесчувственного сна Вгоняет нас подобный бред, Чья роковая пелена От глаз скрывает белый свет; Теряет разум человек В узилище закрытых век. Мы с другом мимо шли вчера, Вели весёлый разговор; Мы были радостны с утра, А он не радостен — позор! Но, впрочем, кто из нас поймёт, Кого какая боль гнетёт? Да как же нам предположить Беду счастливою порой? С той мыслью терпеливо жить Сумеет ли какой герой? Мы ждём спокойных дней и лет, Которых в книге судеб нет. Кого так ждал страдалец — та Пришла, не призрак и не сон. Её лицо — его мечта — Над ним склонилось. Что же он? Сидит незряч и недвижим, Хоть счастье прямо перед ним. В ней скорбь и жалость — узнаёт Она страдальца бледный лик; Темнея, алый небосвод Ещё на лоб бросает блик, И голову склонённой вдруг Сияющий объемлет круг. Проснись, проснись, глаза открой! Неужто явь не стоит сна? Она всплакнула над тобой, Но распрямляется она... Ушла. И что теперь, глупец? Закат сереет, дню конец. Погас последний огонёк, Сменились звуки тишиной, Потом зажёгся вновь восток, Воспрянул к жизни круг земной, А он, непробуждённый, тих — Уже покинул мир живых.

61

Стихотворение написано под впечатлением от картины Хольмана Ханта (1827—1910), английского художника, одного из основателей «братства прерафаэлитов». Кэрролл познакомился с Хольманом Хантом в 1857 году, в один год с получением степени магистра. Сюжет картины Ханта и, соответственно, данного стихотворения основан на евангельском рассказе: двенадцатилетний Иисус задержался в Храме после ухода оттуда Иосифа и Марии, так что они долго искали его по Иерусалиму. «Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их» (Лук., 2:46.).

Ноябрь 1861 г. [62]

ЛИШЬ ПРЯДЬ ВОЛОС

После смерти декана Свифта среди его бумаг был найден маленький пакетик, содержащий всего только локон; пакетик был подписан вышеприведёнными словами.

Та прядь — в стремнине жизни пузырёк; Она — ничто: «лишь прядь волос»! Спеши следить, как ширится поток, Её же смело брось! Нет! Те слова так скоро не забыть: В них что-то беспокоит слух — Как бы стремится снова подавить Рыданье гордый дух. Касаюсь пряди — образы встают: Струи волос из дымки сна; О них поэты неспроста поют В любые времена. Ребячьи кудри — приникает к ним Ехидный ветер на лету; Вот облаком покрыли золотым Румянца густоту, Вот нависают чёрной бахромой — Блестит под нею строгий взгляд, А вот со лба смуглянки озорной Отброшены назад; Затем старушка в круг венцом седым Косичку заплела свою… Затем...

Я в Вифании, пилигрим, Бреду сквозь толчею И вижу пир. Вся горница полна. Расселась фарисеев знать. Коленопреклонённая жена Не смеет глаз поднять. Внезапный всхлип, и не сдержала слёз — Познал отчаянье порок И вот стирает пыль струёй волос С Его священных ног. Не погнушался подвигом простым Святой их гость, смягчил свой зрак. Так, не гнушась, почти вниманьем ты Былых сочувствий знак. Уважь печали сбережённый след; Ему пристанище нашлось. Погас в очах, его любивших, свет, — Осталась прядь волос.

62

Стихотворение впервые было опубликовано в третьем выпуске альманаха «College Rhymes» (1862, под другим заглавием), затем вошло в состав второй, «серьёзной», части сборника «„Фантасмагория“ и другие стихотворения», после чего (в 1889 году) дало название сборнику «„Три заката“ и другие стихотворения», составленному преимущественно из стихотворений этой второй части предыдущего сборника. В последний авторский сборник, «Rhyme? and Reason?», стихотворение, по причине свое серьёзности, уже не вошло. Вот, вот! Поближе подошла. Ср. сходное место в трагедии знаменитого драматурга-елизаветинца Джона Уэбстера «Белый дьявол» (слова Франческо Медичи из первой сцены четвёртого действия):

Чтоб лучше мне о мести рассудить, Припомню я лицо сестры умершей. Портрет достать ли? Нет. Глаза закрою И воссоздам её в печальной грёзе.

(Появляется призрак Изабеллы.)

И лик передо мной. Сестра! Сильна Воображения работа. Пришла Из ниоткуда и стоит, как бы Сотворена искусством мыслить… ………………………..Я будто болен, Безумен и с мечтою спор веду. Кто ж грезит наяву?..

(Пер. И. А. Аксёнова.)

17 февраля 1862 г. [63]

МОЯ МЕЧТА

Я деву юной представлял — Семнадцать лет едва. Ну что ж, прибавить к ним пришлось Ещё десятка два. Я представлял каштан волос, Лазурь в глазах — а тут Каштан какой-то рыжий, глаз — Какой-то изумруд! Вчера моих касалась щёк, А заодно ушей. Но ждал я всё же, признаюсь, Касаний понежней. Пополнить можно ли ещё Её достоинств ряд? Добавить нечего к нему, Убавить только рад. Медвежья грация во всём, Подвижность валуна, Жирафа шея, смех гиен, Стопа как у слона. Но — верьте! — я её люблю (Хоть прячу страсть от всех): «В ней всё, что я в ней видеть рад», Но слишком много сверх! [64]

63

В стихотворении (со слов «Я вижу пир…») содержится аллюзия на рассказ евангелиста Луки о том, как некая грешница приблизилась к Иисусу, сидящему с фарисеями за трапезой, и «начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром». (Лук., 7:36—39, 44—50.) Лука, однако, не называет города, а про Вифанию говорит Иоанн, где ноги Иисуса помазала миром и отёрла своими волосами Мария, сестра Марфы и Лазаря (Иоанн, 11:1—2 и 12:1—3.). Декан Свифт. Кэрролл называет Свифта по его официальной должности декана, или главы собрания каноников (настоятеля) собора Св. Патрика в Дублине, которую тот занимал с 1713 года и почти до конца жизни.

64

В последней строфе данного стихотворения Кэрролл цитирует первую строку «Алисы Грей», чувствительной песни Уильяма Ми («В ней всё, что я в ней видеть рад»). Стихотворение «Моя мечта» впервые появилось в третьем выпуске оксфордского и кембриджского альманаха поэзии «College Rhymes» в 1862 году (под названием «Disillusionised»; этот выпуск альманаха особенно богат на Доджсоновы сочинения), но ещё за семь лет до того, в 1855 году, Кэрролл написал комический перепев названной песни Уильяма Ми (см. Приложение, главу 3 «Стихотворение, прочитанное Белым Кроликом в суде...»), который спустя три года (1865) в несколько переработанном виде вошёл в печатный текст «Алисы в Стране чудес» (глава XII «Алиса даёт показания»). В комментариях Мартина Гарднера на с. 95—97 русскоязычного Академического издания (Кэрролл Л. Приключения Алисы в Стране чудес. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье. М., «Наука». 1978) читатель найдет продолжение разговора об этих стихах.

ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД

Был светлый вечер, тишина, Вдали смутнел туман; Была та девушка стройна, Несла свой гибкий стан С предерзкой грацией она. Хватило взгляда одного, Улыбки, что лгала, — Пошёл я следом. Для чего? Она ли позвала, Но я подпал под колдовство. Плоды мелькали средь ветвей, Цветочки напоказ, Но всё не так с душой моей В проклятый стало час. Как бы сквозь сон меня достиг Девицы голосок: «Что наша юность? Всякий миг С подарками мешок». Я возразить не смог. Пригнула ветвь над головой, Достала дивный плод: «Вкусите сока, рыцарь мой; Я после, в свой черёд». Ужели я в тот миг оглох? Ужель утратил зренье? Ведь был в словах её подвох, В её глазах глумленье. Я впился в плод, вкусить стремясь; Мой мозг как пук соломы, Как факел вспыхнул. Разлилась В груди волна истомы. «Нам сладок лишь запретный плод, — Промолвила девица. — Кто пищу тайно запасёт, Тот вдоволь насладится». «Так насладимся!» — вторил я, Как будто горя мало. Увы, былая жизнь моя С закатом умирала. Вздымалась чёрная струя. Девица руку неспроста Мне сжала. Будто отлегло: Поцеловал её в уста, Потом в лилейное чело — Я начал с чёрного листа! «Отдам всё лучшее! Гляди! — Схватил я за руку её. — Отдам и сердце из груди!» И вырвал сердце самоё — И мне она дала своё... Но вот и вечер позади. Во тьме я лик её узрел, Но с наступленьем темноты Он весь обвял и посерел, И обесцветились цветы. Смятенье овладело мной. Я как затравленный олень Сбежал. И мнилось, за спиной — Безжалостная тень, Летящий зверь ночной. Но только странно было мне, Иль это я воображал, Что сердце смирно, как во сне, Себя вело, хоть я бежал. Она сказала: сердце ей Теперь моё принадлежит. Теперь, увы, в груди моей Осколок льда лежит. А небо сделалось светлей. Но для кого на косогор Упал победный свет, И древних милых звуков хор Кому принёс привет? Меня былого нет. Смеюсь и плачу день за днём; Помешанным слыву. А сердце — огрубелый ком, Уснувший наяву, Во тьме хранимый сундуком. Во тьме. Во тьме? Ведь нет: сейчас, Хотя безумен я, Но вновь на сердце пролилась Прозрачного ручья Живая светлая струя. Недавно на исходе дня Я слышал чудо-пенье. Исторглись слёзы у меня, Слепое наважденье Из глаз и сердца прогоня. «Поющее дитя И вторящие сада голоса! О счастье, радость пенья, Цветы на загляденье, Вплетённые неловко в волоса — Простая радость бытия. Усталое дитя, Глядящее на солнечный заход И ждущее, что Вечность, Нелживая беспечность, Мучительные цепи разорвёт, Что дать покою не хотят. Небесное дитя; Лицо мертво, и только взгляд живой, Как будто с умиленьем Не тронутые тленьем Глаза следят за ангельской душой, Любуясь и грустя. Будь как дитя, Чтоб радуясь дыханию цвести, Из жизни быстротечной С душою неувечной В одеждах незапятнанных уйти, К блаженству возлетя». Вернулись краски бытия, И разгорелось чувство В моей душе. Безумен я? Мне сладко то безумство: Печаль и радость — жизнь моя. Печален — значит, я признал: Лихим возможностям конец — И представляю, как бы сжал Чело сверкающий венец, Когда б желанью угождал. Я светел — значит, снова смог Я вспомнить лет обетованье: Чело получит свой венок, Хотя бы я, испив страданья, Ушёл за жизненный порог.

9 мая 1862 г.

БЕАТРИС

Свет нездешний в её очах, Не земной она росток: В звёздных ей витать лучах. Пять годочков здесь жила, Пять годочков. Жизни мгла Её не съела. Не зачах Небесный уголёк. То не ангел ли так глядит? Вдруг в единый миг она В дом небесный улетит? Беатрис! Не знай забот! Образ двух девиц встаёт, Он в облике твоём сквозит; Пора их пройдена. Вижу бледную Беатрис: Сжаты губы в немой тоске, Уголки опущены вниз И в глазах печаль до слёз: Было время сил и грёз — О весеннее счастье, вернись, вернись! Но оно, увы, вдалеке. Вижу ясную Беатрис: Из её весёлых очей Голубая лучится высь. Этих глаз полдневный свет Воспоёт не раз поэт, Хотя бы месяц — его девиз В тишине безмолвных ночей. Но виденья стали дрожать, Истончились за слоем слой, Хоть пытался их удержать. Снова девочка она — Ни лучиста, ни бледна, Только прелестью им подстать И души своей чистотой. Если, выйдя из недр берлог, Бросив глушь своих болот, Свой тропический Восток, Зверь тайком придёт сюда — Смерти сын, отец вреда — Забывшись, он щенком у ног Малышки припадёт. Шёрстку зверя сжав кулачком И в кровавый глаз поглядев, Та серебряным голоском Спросит, светло удивясь, Спросит смело, не таясь, Далеко ли у зверя дом, И закроется страшный зев. Или если отродье зла, Что, под маской людской таясь, Замышляет свои дела, К ней, от прочих вдалеке, Подойдёт с ножом в руке, В миг в душе его злая мгла Просветлеет от чистых глаз. А, случись, с голубых высот, Из заоблачных полей Светлый ангел снизойдёт И на ту, чей облик свят, В умиленье бросит взгляд — Остановит он свой полёт: Он сестру распознает в ней.

4 декабря 1862 г.

КОМПЛЕКЦИЯ И СЛЁЗЫ

Я сел на взморье сам не свой, Уставясь на прилив. Солёный породил прибой Пролить слезу порыв. Но чувствую немой вопрос Насчёт причины этих слёз. Тут нет секрета: коль опять Меня отыщет Джон, То снова станет приставать, Обидный взявши тон. Опять дразнить начнёт: «Толстяк!» (Что злит меня, не знаю как). Ах, вот он, лезет на утёс! Меня трясёт озноб! А если он с собой принёс Несносный телескоп! Я от него сбежал на пляж, И он, мучитель мой, сюда ж! Когда к обеду я иду, И он со мной за стол! Когда б с девицей на беду Я речи не завёл, Меня (он тощий, я толстяк) Спешит он срезать хоть бы как! Девицы (в этом все они) Твердят: «Милашка Джон!» Причиной этой болтовни Я просто поражён! «Он строен, — шепчутся, — и прям. Отдохновение глазам!» Но заволок сигарный дым Видение девиц. Удар мне в спину! — был я им Едва не брошен ниц. «Ах, Браун, друг мой, ну и ну! Всё раздаёшься в ширину!» «Мой вид и вес — мои дела!» «Удачней нету дел! Тебя фортуна берегла, Ты явно преуспел. Секрет удач твоих, видать, Любой захочет разузнать! Но отойду-ка я, прощай; Всё лучше налегке. С тобой увязнем невзначай По шею мы в песке!» Я оскорблён, хоть впрямь толстяк; И пережить такое как?