Дот

Акимов Игорь Алексеевич

Ах! (опять «ах», но куда денешься: где перчик, где экспрессия, — там и «ах») — ну почему стены казармы были столь несокрушимы? Вот были б они из дикты — тогда бы можно было порезвиться. Представьте, как мимо вас — вззз! вззз! — слева, справа, а эта даже зацепила… сперва вззз! — и только затем видишь в стене просвечивающую рваную дырочку. Вот где жизнь! Без страха, без сожалений. Игра! Игра с завязанными глазами. Ведь не знаешь, откуда и по какой траектории пролетит очередная пуля, и мечешься то в одну сторону, то в другую, пластуешься на полу, перекатываешься к противоположной стене. Смысла в этих метаниях не много, может быть даже — нуль, но ты делаешь, что можешь, ты борешься. Думать не успеваешь, доверился интуиции, которая,

будем надеяться, видит тропинку твоей судьбы… Такое до смерти не забудешь.

Но все это мечты; реальность была куда прозаичней. Тяжелая дверь запиралась на ключ только с внешней стороны, с внутренней даже дырочки не было; к тому же Ромка помнил звук засова. Не подступишься. Окно тоже не обещало свободы. Добраться до него не составило бы труда, но гауптвахта здесь была еще при кайзере; страна рабов, страна господ — какой с них спрос; короче говоря: окно было забрано железными прутьями. Каждый без малого в дюйм толщиной. Такой прут только трактором и выдернешь. Может — и Тима его бы согнул, но комод — человек правильный и прямой, как палка; представить его на гауптвахте… Ромкина фантазия перед такой ситуацией пасовала.

Но снаружи шел бой. Не учебный — всамделишный. Ребята отбивались от немцев (от кого же еще!), может быть, кто-нибудь из них уже и погиб. Они приняли на себя этот удар, а он, Ромка Страшных, такой бесстрашный, такой стремительный и ловкий, готовый хоть сей секунд на подвиг и самопожертвование… он должен сидеть в этой конуре, в безопасности, в бездействии… он должен сидеть и ждать, пока наши отобьются (защитят тебя, Рома!), ждать, пока заскрежещет засов, повернется ключ в двери, на пороге появится дежурный с твоей миской пшенной каши (или пюре) и твоим стаканом чая… Войдет и спросит: «Ну как тебе спалось, Рома?»

Первая реакция Ромки была импульсивная: он бросился к двери и забарабанил в нее изо всех сил. Но дверь, повторимся, была массивная, звук получался глухой. Тогда Ромка схватил табуретку и ахнул ею по двери изо всей силы. Потом еще и еще. Пока табуретка не разлетелась. Только после этого он сообразил прижаться ухом к двери, чтобы прислушаться: а есть ли кто в коридоре? Разумеется, там никого не было. Еще бы! — после команды «в ружье»… Они меня забыли, понял Ромка. Они забыли обо мне, паразитские морды, а может — и нарочно оставили, назло, потому что я им плешь проел, и теперь они без меня отобьют фашистов и получат ордена. Ну конечно, они меня нарочно оставили, они ведь знают, как я мечтал о настоящем бое, о подвиге, и чтобы потом меня вызвали в Москву, в Кремль, и Михаил Иванович Калинин сам вручил бы мне орден…

Ромка обвел взглядом свою каморку. Единственная надежда — докричаться через окошко. Но окошко выходило на задний двор, бой шел с противоположной стороны, вряд ли здесь сейчас окажется хоть одна живая душа. Правда, та короткая очередь в пять пуль пришлась как раз в эту стену, но потом по ней не долбануло ни разу. Понятно: какой-нибудь бронетранспортер или мотоциклист пытались обойти с фланга, наши это дело пресекли, — вот отчего теперь здесь не стреляют. И все же…

Ромка придвинул тумбочку под окошко, вскочил на нее и прижал лицо к выбеленным известкой прутьям. Двор был пуст. Вдоль кромки волейбольной площадки медленно ходил оседланный помкомвзводовский пегий конь Ролик. Он щипал травку и никак не реагировал на стрельбу. Приучен. Да и пули сюда не залетали. «Ролик! Ролик!» — позвал Ромка, но конь даже головы не повернул, и тогда Ромка понял, что даже если здесь появится кто-нибудь из ребят, докричаться до него будет проблематично. Разве что — только в тишине, после боя. Но после боя они меня и так освободят…

Ромка спрыгнул на пол, присел на топчан и стал думать, как несправедливо устроен мир.

Бой затих так же вдруг, как и начался. Но ни в коридоре, ни во дворе никого не было слышно. Вот когда услышу — тогда и пошумлю, решил Ромка. На него напала апатия. Был шанс; самое

яркое событие его жизни произошло рядом; оно происходило рядом, за стеной… может, другого такого шанса в моей жизни уже не будет, думал Ромка, и теперь всю жизнь мне суждено страдать, потому что теперь все, что бы я ни придумал, что бы я ни сделал, будет блеклой, жалкой попыткой как-то приглушить боль этой неизлечимой раны. Я мог, это было рядом, а я…

Если б он был внимательней к себе — он бы удивился: ведь до сих пор он никогда и ни по какому поводу не терзался. Мелкие обиды и потери детства и юности он воспринимал, как комариные укусы. Ведь не будешь же обижаться на комара! Смочил слюной укушенное место, прижал несколько секунд пальцем — и забыл. Потеря игрушки, боль от ушиба, измена приятеля — он топил эти пустяки в болоте прошлого почти с той же скоростью, как они возникали. Можно сказать — до сих пор он никогда не оборачивался. Интересное было впереди. Вот потом, в старости, потеряв скорость и желание новья, в минуты, когда неохота даже с койки подняться, возможно, он будет припоминать самое яркое из прошлых лет. Сейчас это трудно представить, но ведь чем-то надо будет занять мозги… Короче говоря, до сих пор Ромка не знал потерь, и вот теперь такая случилась. И какая огромная! Неисправимая. Рана, которая будет ныть — можно не сомневаться — пока не погасну…

Время шло, а ни из коридора, ни со двора не доносилось ни звука. Были б у Ромки часы, он бы знал, прошло пять минут или двадцать пять, но часов он не имел никогда, не успел на них заработать. Удобная штука; на гражданке нужно будет обязательно ими обзавестись.

Ромка достал из тумбочки почти невесомую пачку махорки. Курева было мало: если насыпать по минимуму — можно растянуть на три закрутки. Экономить Ромка не любил, это понятно; если получаешь удовольствие с оглядкой, то это уже не удовольствие, а удовлетворение потребности, вот так. Жизнь полосатенькая, рассуждал Ромка, разравнивая на листке бумаги крошево табака; судя по количеству наличной махры, темная полоса только началась. Он вздохнул (иронически; конечно — иронически!): наберемся терпения. Когда разровнял дозу — прикинул, верно ли отсыпал. Пришлось признать — отсыпал больше трети. Ну понятно, что курить охота, и кругом творится такое, что самое время отвести душу несколькими хорошими затяжками, чтоб наесться. Чтоб отпустило. Но ведь и через час захочется курить, и потом через час — снова… так ведь если каждый раз вот так делить — на третий раз останется только на понюх, а не на раскурку!..

Так далеко вперед он заглядывал только в исключительных ситуациях. Сами понимаете — сейчас был именно такой случай.

Ромка зацепил пальцами несколько крошек табака — и бросил на дно пачки. Прикинул — нет, все еще многовато — и пожертвовал еще несколькими крошками. Опять прикинул — и разозлился: да что это я над собой измываюсь? Неужто не имею права покурить от души?.. Одним движением он скомкал пачку, бросил комок в ящик тумбочки — с глаз долой. Задвинул ящик. Свернул цигарку. Закурил. Хорошо! Спрашивается: чего мучился?..

Длительная тишина могла означать лишь одно: наши отбили немцев, и теперь гонят их к границе. Еще до завтрака инцидент будет исчерпан. Провокация — дело обычное; вон, в газете пишут, что на Востоке япошки практикуют это регулярно; правда, даже там дело доходит до стрельбы редко. Придется дипломатам оторвать задницы от кресел и обменяться формальными заявлениями…

Только теперь Ромка заметил, что он все еще в одних трусах. Поглядел на рукомойник… умываться было лень. Он потянулся за своими бэушными бриджами — и в этот момент где-то неподалеку разорвалась мина, затем еще одна, потом они зачастили. Мелочь, ротные минометы, не меньше трех штук, но осколками стригут так, что головы не поднимешь. А вот и пушки ударили. Тоже небольшие, приданные пехоте… Выходит, немцы отошли только для того, чтобы собрать кулак, и теперь ударят по всей форме…