Доверие
Шрифт:
Прошлое не мешает ему, не может помешать целиком и полностью быть с нами. Все эти годы он молчал. Правильно ли это было? Да, правильно. Нельзя ему было говорить. Многих это бы вконец сбило с толку.
А с Ульшпергером, что бы ни случилось, его с толку не собьешь, его доверие ничто подорвать не может.
Ханни, дорогая моя Ханни, когда умер Сталин и Янауш так нагло повел себя, Янауш, который сейчас сидит в тюрьме, Ханни меньше страдала, чем я. Или у нее было предчувствие? Сказать ей о том, что я узнал от Ульшпергера? Нет. Он бы, наверно, не хотел, чтобы я говорил об этом с кем бы то ни было. Даже с самыми дорогими мне людьми. Возможно, он и в этих скупых
Перейдя мост, он вдруг решительно повернул назад, заторопился домой. Он радовался новорожденному, своему ребенку.
И так же радовался старшему мальчику. И не мог бы сказать, кто ему дороже, свое дитя или приемыш.
6
Томас никогда еще не ездил по Республике в северном направлении. Не мог оторваться от окна. Холмы постепенно сошли на нет. Нигде уже не вздыбливалась равнина. Немыслимая тишина простерлась над землей. Небо отражалось в многочисленных озерах.
Он устал с дороги. Пассажиры в автобусе показали ему новый Дом культуры. Интересно, окна уже освещены изнутри или еще сияют от солнечного света?
Томас позабыл о своей усталости. Ему хотелось все увидать поскорее, поскорее испытать радость.
С радостно сжимавшимся сердцем он вошел в зал. Здесь давались и театральные представления — после танцев. Тогда занавес раздвигался. Но и сдвинутый, этот пестро расписанный занавес, похожий на лес, в котором ничего не стоит заблудиться, сулил волнующие, буйные зрелища… Роберт Лозе уже торопливо шел ему навстречу между столиков. Они встретились без особых излияний. Словно никогда и не расставались. Все как обычно. Ничто, оказывается, не прервалось. Это была дружба. Давняя и вечная.
Роберт нисколько не изменился, думал Томас. Собственно, и не думал даже — Роберт был такой же, как раньше. Роберт думал: Томас выглядит по-другому. Просто, наверно, стал старше, и на лице его запечатлелось пережитое. Не может человек, точно лист бумаги, всегда быть гладким и блестящим.
Главный инженер Томс только что закончил свою речь. Он всегда говорил кратко и четко. Многое крылось за его словами — поводы для радости и для раздумья. Слушатели хлопали ему как сумасшедшие. Овация еще не кончилась, когда заиграла музыка. Нет, еще не танцевальная. Какая-то песенка. Мало кому знакомая. Скорее грустная, чем веселая. И тем не менее торжественная. Уводившая от обыденной жизни. Так лодка отталкивается от берега, и сидящий в ней забывает о том, что оставил на берегу. Вот и хор зазвучал, голоса — как орган. Похоже, русская мелодия. Потом один-единственный голос органной мощи. Это американский негр запел радостную песнь, всем знакомую. Словно лодка пристала к берегу. Хорошо было уходить в море. И хорошо было вернуться на родную землю.
Роберт повел Томаса к своему столику. Томасу почудилось, что он с детства знает невысокую тоненькую женщину с черными как смоль волосами. Она подала ему руку и взглянула на него неожиданно синими глазами. Красивая, подумал Томас. Ах, да это же Лена Ноуль. Она теперь жена Роберта. Лена налила ему кофе и сказала:
— Ты, видно, устал с дороги.
Не успел он сесть на оставленный для него стул, как грянула танцевальная музыка. Оркестр, сверкающий, пестрый, размещался на сцене. Почти все повскакали с мест, обнялись, устремились к еще пустой и блестящей танцевальной площадке. Казалось, они только и ждали танцев, чтобы наконец сбросить с себя тяжкий груз, который им приходилось тащить, хотели они того или не хотели. Томас пригласил Лену. Изумленный
Они мигом закружились в толпе танцующих. На размышления уже не было времени. И на радость не было и на печаль. Только на танцы. Джаз своими инструментами — в Коссине таких в глаза не видели, да и в Берлине редко — на две-три минуты заставил людей позабыть обо всем остальном.
Роберт, один из немногих, еще продолжал сидеть. Смотрел и радовался. Томс сказал ему: «Надо такой праздник устроить, чтобы люди поняли, что значит настоящий праздник».
Роберт понимал — праздник удался на славу, и радовался, что Лена, танцуя с Томасом, больше не думает о том, что мучило ее в последние дни.
С той минуты, как инженер Томс подарил Роберту книгу и он все воскресенье не мог от нее оторваться, что-то встало между ними. Впервые после того, как он привез Лену из Коссина, чтобы всю жизнь прожить с нею. Не думали они, что их отношения могут еще раз дать трещину. Но трещина появилась. И довольно скоро: в то пресловутое воскресенье, когда Роберт наконец дочитал книгу, Лена в первую же свободную минуту — она теперь тоже работала на заводе Фите Шульце ученицей монтажника — заглянула в нее узнать, что же так захватило Роберта.
Когда он вернулся с работы, Лена была бледна и молчалива. Подала ему обед. И все. Она ушла в себя, молчала и днем и ночью. Роберт не понимал, что с нею происходит. Он спрашивал Эльзу: «Уж не больна ли мама?» Девочка поняла его вопрос и ответила: «Она читала твою книгу».
Только три дня назад Роберту удалось прервать ее молчание. Лена заговорила тихо — она и вообще-то была тихая, — но страстно, с отчаянием:
— Я, я думала, ты совсем другой. Думала, ты лучше. Думала, ты все понял, давно уже понял сам. Ты столько мне рассказывал о войне в Испании…
— Да, Лена, я там был и там снова встретился с Рихардом!
— Да, да, знаю, с Рихардом. Но я думала, ты всегда поступал правильно. Когда я еще любила Альберта, а он был плохой, очень плохой человек, я верила, что ты-то хороший, а теперь вдруг читаю, что и ты был с нацистами…
— Да, Лена, я переменился, об этом черном по белому написано в книге.
— Я знаю, Роберт, но я-то думала, что тебе не надо было меняться, что ты всю жизнь был таким, каким всю жизнь был Рихард Хаген. И почему ты так озлобился? Знаю, я дольше блуждала, чем ты, куда дольше, но я-то вообразила, что ты с юных лет поступал правильно. А ты переменился, только когда увидел с насыпи, как они избивают твоего учителя. Так в книге написано. Теперь ты понял, почему мне больно? Понял?
Роберт взял ее лицо в обе ладони, они проговорили до глубокой ночи. И в горе заснули, обнявшись.
Потом все пошло по-хорошему. Но совсем хорошо, так, чтобы больше не думать о прошлом, навек не думать, им стало только сейчас, на празднике.
Она как перышко, думал Томас. И угадывает каждое мое движение. Хорошо, что я хорошо танцую. И вспомнил, как он научился танцевать. Подруга Пими, долговязая Сильвия, чуть не насильно потащила его и все же в конце концов заставила позабыть всякий страх. В памяти его замелькали пары, умноженные зеркальными стенами. Он танцевал, и ни для чего другого в нем уже не оставалось места. Ни стыда, ни страха он больше не испытывал. А Пими злилась, шипела: «Это мой Томас, дрянь ты эдакая!»