Довлатов и окрестности
Шрифт:
Меня у Кавафиса покоряет пафос исторической второсортности. Я даже переснял для себя карту Александрии - не той, которая была центром мира, а той, которая стала его глухой окраиной.
Я не был в Александрии, но хорошо представляю себе ее по другим городам Египта. Слепящая пыль, мальчишки, с вожделением разглядывающие выкройки в женском журнале, подозрительный коньяк "Омар Хайам" из спрятанного от правоверных в переулок винной лавки, на закуску - финики с прилипшей газетной вязью. Стойкий запах мочи, - добавляет путеводитель.
Кавафис называл себя поэтом-историком, но странной была эта история. В сущности его интересовала только одна история - история нашей слепоты. Стихи Кавафиса полны забытыми императорами, проигравшими полководцами, плохими поэтами, глупыми философами и лицемерными святыми. Кавафиса волновали только тупики истории. Выуживая то, что другие топили в Лете, заполняя выеденные скукой лакуны, он делал бытие сплошным. Кавафис восстанавливал справедливость по отношению к прошлому. Оно также полно ошибками, глупостями и случайностями, как и настоящее.
При этом, Кавафис отнюдь не собирался менять знаки, заменяя историю победителей историей проигравших.
Его проект радикальней. Он дискредитрует Историю, как историю, как нечто такое, что подается связному пересказу.
История у Кавафиса не укладывается в прокрустово ложе причин и следствий.
Она расспадется на странички, да и от них в стихи попадают одни помарки на полях.
Каждая из них ценна лишь своей истинностью. Опрадание ее существования - ее существование.
Исторические деятели у Кавафиса похожи на Бобчинского: им нечего сказать, кроме того, что они были.
Самоупоенно проживая отведенный им срок, герои Кавафиса не способнны выйти за его пределы. Их видение мира ограниченно настоящим. Все они бессильны угадать свою судьбу. Чем и отличаются от автора, который смотрит на них обернувшись: их будущее - его прошлое.
Так Кавафис вводит в историю ироническое измерение.
Форма его иронии - молчание. Устраняясь из повестования, он дает выговориться другим. Автор не вмешивается, не судит, не выказывает предпочтенье. Он молчит, потому что за него говорит время.
Однако, при чем тут Довлатов?
Главное у Кавафиса - необычность перспективы, оригинальная точка зрения на мир. И мне кажется, что именно ее разделяет наше выросшее на обочине поколение, голосом которого говорил Довлатов.
Дело в том, что с горизонта довлатовской прозы советская власть исчезла задолго до своей кончины.
Сам того не не замечая, Довлатов глядел на нее, как историк - в том, конечно же смысле, который вкладывал в это слово Кавафис.
Главное в этом взгляде не мудрость, а смирение: мы видим не, что знаем, а то, на что смотрим. Не меньше, но ни в коем случае и не больше.
Это не так просто. Ведь нас учили тому, что история, как жизнь, обладет началом и концом. Что в ней всегда есть смысл, придающий значение нашим дням.
Смотреть на вещи прямо означало отказаться от претензии понять их взаимосвязь. Мы вновь оказывались в мире, который нельзя обьяснить - ни происками властей, ни произволом злой воли.
Как Кавафис, Довлатов не подправлял, но провоцировал реальность, заставляя высказаться ее там, где ее голос звучит яснее всего: "Я оглядел барак. Все это было мне знакомо. Жизнь с откинутыми покровами. Простой и однозначный смысл вещей".
Японцы никогда не говорят о войне. Рассказывая о ней, приходится либо хвастать, либо жаловаться - и то и другое несовместимо с соображениями приличий. Нечто похожее присходит и с лагерниками. О прошлом они обычно рассказывают анекдоты.
К блатным Довлатов относился пристрастно, говорил с восхищением об их языке, воображении, походке. Не без гордости Сергей принимал и свою огромную популярность у бывших зэков.
При всем том, Довлатов не заблуждался на счет зэков и "братьев меньших" в них не видел. Не было тут, конечно, и той зависти к дворовым мальчишкам, которая часто порождает комплексы у интеллигентов.
В довлатовской системе координат зэку выпадает роль набата. Уголовник - такая же неотъемлимая часть мира, как академик и балерина. Жизнь не подается редактуре, она тотальна, целостна, неделима. Либо вы принимаете мироздание как оно есть, либо возвращаете билет Творцу.
Недавно мне в руки попали письма Довлатова из армии. Сергей их писал отцу из тех лагерей, где проходила его служба. Чуть ли не в каждом - стихи.
В них поражает смесь банальщины и гротеска, пошлости и точности - обереуты под гармошку. Но герои в них уже довлатовские:
На станции метро, среди колонн,
Два проходимца пьют одеколон
И рыбий хвост валяется в углу
На мраморно сверкающем полу.
Иногда в стихах проглядывает и автор, с которым нам предстоит так обстоятельно познакомиться в рассказах Довлатова:
Я вспомнил о прошедшем,
Детали в памяти храня:
Не только я влюблялся в женщин,
Влюблялись все же и в меня.
Получше были и похуже,
Терялись в сутолоке дней,
Но чем-то все они похожи
Неравнодушные ко мне.
Однажды я валялся в поле,
Травинку кислую жуя,
И, наконец, представьте, понял
Что сходство между ними - я.
Чаще всего Сергей, конечно, описывал лагерь.
Тайгу я представлял себе иной -
Простой, суровой, мужественной, ясной.
Здесь оказалось муторно и грязно
И тесно, как на Лиговке, в пивной.
"Стоит тайга, безмолвия храня,
Неведомая, дикая, седая".
Вареную собаку доедают
"Законники" рассевшись у огня.