Дождь-городок
Шрифт:
— Света, не горячись, — попросил Андрей Павлович.
Я тоже не хотел, чтобы она нервничала, да и вообще, повседневные учительские заботы были от меня так далеки в тот вечер! Что за важность, в самом деле? Обычные пререкания из-за пресловутого процента успеваемости…
— Ну так поставьте эти тройки. Порадуйте старика и себе нервы сберегите!
Я смотрел на нее и улыбался, думая не о том, что говорит она и что я ей отвечаю, а о том, что ей идет быть такой взволнованной, с такими порозовевшими щеками, немного спутанными волосами и глазами, в которых все время вспыхивают блестки. Но тут блестки исчезли, и в глазах
— Значит, делать подлости?
— Почему подлости? — возразил я не менее глупо. — Вы уверены, что правильно его поняли?
— Какой вы, Николай Сергеевич, еще… — она наверняка хотела сказать «глупый», но сдержалась, — …наивный! Или не наивный? Может быть, вы совсем не наивный, а?
— Светлана! Не нужно обижать Николая Сергеевича, — сказал Ступак серьезно.
— Еще бы! Ну за что его обижать-то? Ведь он только посочувствовал бедному старику, которому так неприятно, что милые шаловливые дети плохо учатся русскому языку. Ах уж этот благородный седой старик и строптивая молодая учительница! Почему она не слушается доброго дедушку? Ведь дедушка дает такие хорошие советы! Дедушка-то все знает и плохого не посоветует. Вот разъяснил он Николаю Сергеевичу, что нельзя ругать хама Еремеева, и Николай Сергеевич больше Еремеева не обижает. Потом разъяснит, как процентик поднять, и Николай Сергеевич поднимет… Эх, Николай Сергеевич, не хотела бы я с вами работать через пару лет, когда вы все дедушкины советы-то усвоите!
Мягко говоря, это было несправедливо, но я все-таки почувствовал себя виноватым, виноватым хотя бы потому, что несерьезно отнесся к ее волнению.
— Напрасно вы меня так…
— Совсем напрасно, — подтвердил Ступак. — И завтра же будет жалеть, что наговорила чепухи…
— Может быть, и буду! Но я говорю, что думаю, а вы, мужчины, всегда умудряетесь говорить то, что считаете нужным. Потому вам и не приходится жалеть о сказанном.
— Неужели Троицкий хочет, чтобы вы завышали оценки?
Светлана кивнула на мужа:
— Спросите у него.
Я посмотрел на Ступака.
— Света, если мы каждый раз будем атаковать Николая Сергеевича морально-этическими проблемами, он просто перестанет к нам заходить…
Ушел я от них, когда до одиннадцати оставалось еще больше часа. Час этот нужно было провести на ногах. Я поднял воротник, потому что было холодно, и зашагал по ближайшей улице. Под ноги то и дело попадались подмерзшие комья грязи. Нечастые фонари покачивались на ветру, и в желтых кругах, которые они отбрасывали вниз, земля с кочками и ухабами двигалась то туда, то сюда.
Я старался обходить эти светлые пятна и держался поближе к домам, давно уже отгородившимся от улицы прочными ставнями. Правда, прохожих не было видно, но мне не хотелось попадаться на глаза даже случайному человеку. Городок был слишком мал, а я как-никак вступил на неверный путь нарушения общественной морали…
Почему-то меня потянуло к реке, хотя я и знал, что там холоднее, чем среди зданий. Я спустился к мостам и попал в полнейший мрак. Даже тусклые уличные лампочки остались где-то на горе. Я прислонился к ненадежным перилам и глянул вниз, в черную, почти невидимую воду. Такая вода, темная, холодная, всегда пугала меня во сне. Мне с детства снились такие страшные сны, будто меня несет в лодке или на плоту черный поток, справиться с которым нет сил, только уткнуться головой куда-нибудь, чтобы ничего не видеть, и ждать, когда же кончится этот отвратительный сон.
И сейчас, хотя я не спал и мне нечего было бояться, я почувствовал страх, извечный человеческий страх перед тем, что будет, когда все кончится, и хорошее и плохое, когда не нужно будет волноваться или радоваться. Конечно, это случится еще очень не скоро, так не скоро, что в это и не верится по-настоящему, но, глядя в тяжелую, мутную воду, бежавшую подо мной, я остро, может быть впервые в жизни, ощутил, что каждая минута, которая уже прожита, никогда не вернется, как и этот поток…
Хотя к дому, где жила Вика, я подошел раньше назначенного срока, ночник уже горел на окне. На всякий случай я прошел до угла, убедился, что вся улица спит, и только тогда толкнул калитку.
Калитка не скрипнула, дверь тоже отворилась бесшумно.
— Снимай сразу туфли, — шепнула Вика, и я услышал, как повернулся ключ в замке.
— Я видела, как ты ходил по улице. Ты был похож на американского шпиона.
— По-моему, шпионы храбрее, — отшутился я.
Она прижалась ко мне и почувствовала, как я дрожу.
— Замерз?
— Да. Больше часу бродил по городу…
— Сейчас согреешься…
Вика потерла ладонями мои замерзшие уши.
Я посмотрел на разобранную постель, белевшую отглаженным пододеяльником, и нажал кнопку ночника. Теперь нужно было раздеться, совсем как дома, повесить на спинку стула пиджак, развязать галстук. Я делал это, плохо владея не отошедшими еще от холода пальцами, и не понимал, почему все необычайное бывает таким обыкновенным.
— Ты просто ледышка…
Я провел рукой по ее лицу, волосам, плечу, потом вспомнил черную воду в реке и не поверил, что черная вода была. Мне хотелось сказать Вике об этом, но это было трудно объяснить, да и не нужно, наверно. Вместо этого я неумело ласкал ее, поражаясь тому, что двадцать с лишним лет жил, ничего не зная о ней. Это было так же невероятно, как и то, что сейчас эта женщина была со мной.
Так прошло очень много времени, пока она не спросила:
— Какой у тебя завтра урок?
— Первый…
На туалетном столике чуть-чуть светились стрелки маленького будильника. Вика поднесла его к глазам.
— Между прочим, у меня только третий.
И засмеялась, как маленькая девочка, которой удалось обмануть взрослого.
— Сколько там?
— Четверть четвертого.
Уходить было мучительно. Я прислушался к ветру за окном.
— Что, неохота? Ничего, мальчик! Спать до утра будешь с женой. А свобода требует жертв.
Я вздохнул и сел на кровати. Как мне хотелось уткнуться носом в подушку и заснуть!
— Коля.
— Что?
— У меня есть одна просьба. Только она трудная-претрудная.
— Ограбить раймаг? Добиться стопроцентной успеваемости?
— Нет. Гораздо труднее… Выполнишь?
— Обязательно.
— Знаешь, Коля, вот пройдет много-много времени. Ты будешь почтенный отец семейства, уважаемый человек. По ночам ты будешь спать не в бумажных трусах, а в мягких заграничных кальсонах, и под боком у тебя будет мирно посапывать ворчливая жена… Вот в одну из таких тихих ночей проснись в четверть четвертого и вспомни не неприятности на службе, а меня, ладно?