Дождь-городок
Шрифт:
— Я тоже не знаю, каким я буду, но твоя теория мне не подходит. Сегодня я себя сам дергал за веревочку. Да и ты свою сама придерживала.
— Если хочешь знать, придерживать было умнее.
— Да я не осуждаю тебя…
— А я не оправдываюсь. Ты только должен знать: если бы мы подняли вокруг Светланы слишком много шума, это могло ей повредить.
— Послушай, Вика, ты уже второй раз намекаешь…
— Ни на что я не намекаю. Просто Андрей — человек легкоуязвимый. Он был в плену.
— В плену?
— Да, в плену!
— Ну и что из этого?
— А ты разве не слышал, «откуда
— Значит, он себя скомпрометировал?
— «Скомпрометировал»! Он два раза бежал, воевал в партизанском отряде во Франции и даже орденом награжден.
— И Троицкому этого мало?
— Вполне достаточно, чтобы всегда заткнуть рот и Ступаку и его жене.
— Да что же он ему может сделать?
— Сказать про «нехороший душок».
— Ну и пусть говорит. Вернее, кто ему дал право так говорить?
— Ты все-таки очень наивный, Коля.
— Ты думаешь, что у Ступака могут быть неприятности?
— У него их было уже так много, что он не хочет новых. В конце концов у них ребенок.
— Да… Теперь понятнее. Хотя и не верится до конца. Ну, подумай, разве не нелепо все это? Директор, знающий, опытный педагог, Тарас Федорович, наверно, совсем не злой человек, Прасковья вздорная, но искренняя грубиянка — все они давят на учителя, который хочет только одного: быть честным в своей работе, толкают его на обман, а когда этот учитель не может обманывать, набрасываются на него и рвут ему нервы! И из-за чего? Из-за каких-то ничтожных процентов, из-за того, чтобы в областном списке наша школа стояла на пару строчек выше!.. Не понимаю!
— Тебе мешают красивые слова, которых ты понаслушался в университете.
— Я повторяю эти слова ученикам. И верю, что это правильные слова.
— Только подлецы повторяют их не реже, чем ты. И им они приносят больше пользы.
— Нет, мне они пользы приносят больше, потому что я верю в них. А если не верить в лучшее, то во что же тогда верить?
— Я верю в себя, Коля. Потому что я знаю: это единственный человек, который не сделает мне больно. Остальных я боюсь.
— И меня боишься?
— Сейчас нет. Но не обольщайся. Каждому положено на роду сделать больно ближнему. Будь уверен, придет и твоя очередь.
— Кое-кому я бы сделал это с удовольствием.
— Я о другом… Может быть, придется ранить того, кого любишь. Кто знает.
— Да ты ничего не знаешь. Ты повторяешь это достаточно часто, и я уже уяснил это.
— Нет, кое-что я все-таки знаю. Сказать?
— Скажи.
— Я знаю, что сегодня мы напрасно пререкаемся. И когда-нибудь тебе будет досадно, что ты целый час обсуждал со мной мировые проблемы. — Она наклонилась ко мне: — Коленька, мальчик, может быть, ты завтра решишь все эти вопросы? Ведь их так много…
В эту ночь Вика была со мной особенно нежной, как будто хотела, чтобы я раз и навсегда забыл обо всех неприятностях. Я пробыл у нее дольше, чем обычно. Где-то в конце ночи, когда за окном, прочищая заспанные глотки, хрипло заорали петухи, она спросила:
— Хочешь пить? У хозяйки есть взвар холодный-холодный, кисло-сладкий.
И, соскочив с постели, босиком побежала к буфету за чашкой.
Я закрыл глаза, чувствуя, как приятная усталость добирается до каждой клетки. Сон боролся со мной, но не тяжело, а как бы в шутку, то набегая, то снова уходя. Это была коварная игра, и он подстерег меня. Я не смог открыть глаза.
Не знаю, на сколько минут я забылся, а когда проснулся, то увидел Вику, сидевшую на кровати с будильником в руках.
— Можешь спать еще целых семь минут!
Я посмотрел на стрелки и вздохнул:
— Где же твой компот?
— Вот он. Только это не компот, а взвар. Это совсем разные вещи, две большие разницы, говоря по-одесски.
Я хлебнул из чашки. Взвар был хорошим.
— Когда ты уходишь, я чувствую себя преступницей. Это так несправедливо: я могу дрыхнуть, валяться в постели, а тебе идти холодной ночью…
Слова эти тронули меня. Я наклонился и поцеловал руку, в которой она держала пустую чашку.
*
В школу я пришел за десять минут до звонка и тут же попал в засаду. Меня поджидал Тарас Федорович.
— Почему вы так поздно?
— У меня третий урок.
— Ну и что из этого?
— Я же не опоздал…
— Еще чего не хватало — на уроки опаздывать! А кроме уроков у вас нет других обязанностей?
К такому тону с его стороны я не привык а, не зная, что ответить, пожал плечами.
— В школу ходят, между прочим, не только на уроки. Это профессор отчитал лекцию — и домой, а учитель работает круглые сутки.
— Что случилось, Тарас Федорович?
— Это вы должны сообщать мне, что случается с вашими учениками, а не я вам. Бандура в вашем классе учится?
— Да, в моем.
Я мог бы добавить «к сожалению», потому что не любил этого ученика, хотя он очень редко нарушал дисциплину и учился почти на четыре. Бандура был из тех осторожных мальчиков, которые делают гадости исподтишка, и делают их с почти наивной улыбкой на розовощеком лице. Широко открытыми, не ведающими смущения глазами смотрел он и в тетрадку соседа во время контрольной, и под юбки девочек, моющих окна в классе. Этими же глазами смотрел он всегда и на меня; мне становилось неловко, и я отводил свой взгляд.
— Да, Бандура учится в моем классе…
— А вы бывали у него дома?
Нет, я не был у него дома. Кажется, он единственный «неохваченный», но я просто не Представлял себе, о чем буду говорить с его родителями. Не мог же я сказать, что мне не нравятся его глаза и что я хочу, чтобы их сын почаще моргал. Не мог всего этого я объяснить и Тарасу Федоровичу.
— Нет, не был.
— Почему?
— Не успел еще.
— Вот и расхлебывайте!
А расхлебывать нужно было вот что. Бандуру привел в школу солдат. Мой питомец стойл с приятелями возле кино и говорил гадости проходящим девушкам. Именно говорил. Не кричал какие-нибудь циничные глупости, как пьяный хулиган, а говорил негромко и отчетливо, глядя на них своими немигающими глазами и улыбаясь. Я представил себе это совершенно отчетливо и без труда. Наверно, он испытывал своеобразное наслаждение от этих упражнений. Солдат, здоровый парень, призывник из пединститута, сгреб Бандуру за шиворот и отвел к завучу.