Дождь прольется вдруг и другие рассказы

Фейбер Мишель

И похоже, Лондон ими кишмя кишит — не исключено даже, что они составляют здесь большинство. Общество приняло их в себя, нашло горьковатыми на вкус и выплюнуло, и теперь это — человеческие отбросы. Почти каждый «Макдональдс» обнесен рвом, в котором плавают человеческие отбросы, лишенные своей порции «Счастливого обеда».

О, стыд отверженности! О, стигматы неуспеха!

В Польше никто этих чувств не ведает, потому что польское общество таким задумано и было — обращающим, как ни крутись, любого в преступника. Трудно ощущать себя отверженным там, где основные твои человеческие

качества заставляют тебя да и всех остальных отвращаться от идеала причастности. На каждом уровне этого общества всегда находятся рисковые ловкачи, прибирающие к рукам все, что официально считается недоступным, прочим же остается довольствоваться завистью, безнадежностью и мелкими кражами. Но никакого тебе английского стыда… впрочем, нет, это даже не стыд… тут что-то более бессвязное и раболепное. Смущение.

На улице, не более чем в сотне ярдов от «Дельты», бездомные побирушки заворачивались, устраиваясь на ночь у дверей магазинов, в серое шерстяное тряпье и воскресные приложения газет. Неоновые девизы сияли над ними, изрыгая послания — «ХОЧЕШЬ ЭТО? СЧИТАЙ, ПОЛУЧИЛ!» и «ВСЕ К МАКСУ!». Послания, поступившие из другой галактики, с планеты Америка. Не требовать же от их составителей, чтобы они ухитрялись понять — из такой-то дали! — мертвы ли уже получатели сообщения или просто легли поспать.

Турецкий ресторанчик оставался еще открытым. Кася, взяв чашку кофе, неторопливо пила его.

— Я-ва-ва-ва-ва-Том Круз-я-ва-ва, — говорили вокруг турки.

— Я-ва-ва-ва-Сильвестр Сталлоне.

Кася вернулась в «Кафе Краков» около трех утра, однако дядя еще не спал, что было необычно. О ночных похождениях Каси он никогда не говорил ни слова, не сказал и сейчас, даром что и одежда ее, и кожа сильно отдавали табаком, крепким спиртным и мужскими подмышками.

— Не могу спать, — он взмахнул рукой. На плите булькал в маленькой кастрюльке суп, в пустой корзинке для хлеба неловко пристроилась старая книга в бумажной обложке — скорее всего, дешевый польский Новый Завет, — на разделочной доске лежал журнал, открытый на посвященной О. Дж. Симпсону статье «Sprawozdanie z Ameryki».

— Вот и я не смогла, — нагло соврала Катажина.

— Очень смешно. — Дядя хмыкнул и не то чтобы совсем от нее отвернулся, а просто занялся своими делами — помешивал суп, намазывал масло на ломти хлеба. Кася, двигаясь в одном с ним ритме, наполнила водой кофейник и смахнула со стола овощную кожуру.

— Знаешь, Кася… эта девушка, Зофия, та, что начнет работать со следующей недели… — он примолк, зачерпнул ложку супа, слабо подул на нее, попробовал. — Она может начать, а может и не начать, понимаешь, о чем я? Это не разобьет ее сердце… я хочу сказать, ни на каких каменных скрижалях не написано, что она должна здесь работать.

— Спасибо, дядя. Нет, все нормально. Я действительно хочувернуться в Польшу.

Он покивал, нахмурясь. Снаружи загукала сигнализация какой-то машины.

— Напиши мне, как там, — сказал дядя, необычным для него ясным и сильным голосом. — А то от сестер я только списки товаров, которые продают в магазинах, и получаю… Ты девочка умная. Пиши мне. Про Польшу. Польшу, которую видишь ты.

Кася покраснела — впервые на ее памяти.

— Конечно, — ответила она. — Конечно, напишу, дядя Ярек.

И следом:

— А можно мне немного супа?

Они вместе хлебали суп. В конце концов, противоугонный сигнал умолк, снова воцарилась тишина. Кася попыталась представить себе, как она делится с дядей впечатлениями этой ночи — впечатлениями от сортира в отеле «Дельта», от рук мужчины с концерта «Одухотворенных», уже утратившего имя. В общем, представить это, пожалуй, даже и можно. За словами далеко ходить не пришлось бы.

Миновало еще несколько минут, и вдруг дядя сказал:

— Знаешь, мой отец, брат твоей бабушки, вовсе не был неудачником, каким они его изображают.

— Я о нем ничего не слышала, — отозвалась Кася.

— Он не умел зарабатывать деньги. Собственно, и не хотел. И семья ему этого не простила.

— Ну, не уверена, — произнесла Кася, глядя на дядюшку поверх парящей кружки с кофе.

— Отец был поэтом. Умер в Бухенвальде.

— Я не знала, — сказала Кася, опуская кружку на стол и обнимая ее ладонями. Теперь она слушала дядю внимательно.

— С одной из твоих двоюродных бабок через несколько лет после этого приключился удар, он подпортил ту часть ее мозга, которая не позволяет людям говорить все, что у них на уме. Как-то во время обеда зашел разговор о моем поэте-отце, и она сказала: «Вполне в его духе — помереть в концлагере, о котором за пределами Польши никто и не слышал».

— Не смешно, — сказала Катажина.

— Чего она не сказала, о чем никто из них даже и не поминает никогда, так это того, что мой отец похоронен на «Аллее достойных» варшавского кладбища Повацки. И именно потому, что он писал стихи. Его почтили не за то, что он ботинки или там шапки шил, или строил военные корабли, или… или… суп варил, — а за стихи. — Дядя Ярек вынул из хлебной корзинки старую книжку. — Вот за этистихи.

— Клево, — сказала Кася, глаза у нее загорелись. — Подаришь?

— По-твоему, я кто? — резко ответил Ярек. — Книжная лавка «Харя Кришна»? Каждый клиент получает бесплатно сборник стихов? Думаешь, у меня наверху их целый короб стоит? — крепко сжимая пальцами книгу, он поднес ее к своему лицу, точно зеркало. — Это мойэкземпляр стихотворений Болеслава Шайна.

— Тогда где мне ее искать? — с вызовом спросила Кася.

Ярек снисходительно улыбнулся:

— Зайди в Польше в хороший книжный магазин. Спроси, нет ли у них стихов Болеслава Шайна.

— А если нет?

— Я что, должен объяснять тебе принципы капитализма? Попроси, чтобы они ее заказали. Если с ними ничего не получится, обратись в другой магазин. Рано или поздно, кто-нибудь ее да найдет. Ты даешь деньги, тебе отдают книгу. И может быть, через неделю о ней спрашивает кто-то еще. Так книги и выживают, верно?

— Я просто подумала… при том, что сейчас творится в Польше…