Дождь тигровых орхидей

Данилова Анна

– Это вполне объяснимо, мой голос все равно не был решающим, я решила, что это случайность и… – Ольга не сказала, что вполне допускала мысль, что работы принадлежат вовсе не Вику. Она посмотрела на Анну, и ей показалось, что та прочла ее мысли.

– Не надо думать плохо о моем брате. В сущности, он несчастный человек, и кто знает, что ждет нас в будущем. Я, например, всегда считала его неудачником, жалела его, кормила, одевала, но потом, видишь, он стал неплохим декоратором. Возможно, театр оказал на него такое влияние. Я не знаю. Поэтому не могу обещать, что устрою встречу твоего Дымова с Виком. Мне прежде надо увидеться с ним и поговорить. Обещаю, что сделаю это сегодня же.

– Сейчас. – Ольга сбавила тон и умоляюще посмотрела на Анну. – Ты не смотри, что Дымов на вид такой невзрачный и скажем, невпечатляющий,

он – известный человек, страстный коллекционер, он работает в паре с Планшаром, уполномоченным нантских аукционов, таких людей еще называют комиссарами. У него огромные связи! Дымова ждут, на него надеются, а ты прячешь от него Вика! Я не понимаю.

Она вернулась к Дымову.

– Оставьте мне адрес, где вы остановились, и телефон, хорошо? Я вам позвоню сегодня же вечером. Обещать, сами понимаете, ничего не могу, поскольку это не мой брат, хотя… – Она вдруг решила про себя, что, если Анна ответит отказом, она сама отвезет Дымова к Вику. В конце концов, это просто глупо!

Анна, вернувшись в Машину комнату, не находила себе места и вздрагивала от любого звонка, но потом вспомнила голого Дымова в квартире Дождева: его непосредственность, как он разговаривал с ней и пил коньяк, совершенно не заботясь о том, какое впечатление производит на нее, – и подумала, что он действительно не от мира сего, что нормальные мужчины так не поступают. Решив, что ей все же действительно лучше не откладывать свой визит к Вику, она в последний раз взглянула на заправленную Машину кровать, на великое множество разноцветных пушистых зверюшек, расставленных повсюду, на кукол, книги, ноты, аккуратно разложенные на полках, и смутное чувство, очень напоминающее материнское, больно обожгло ее сердце. Она глубоко вздохнула и вышла из комнаты.

Марта позвонила в дверь и напряглась, волнуясь. Она должна была прийти сюда намного раньше, но почему-то не сделала этого. За дверью послышались шаги. Увидев на пороге Ядова, она вдруг вспомнила все: и жуткую белизну палаты, и страшную боль в ноге, и даже услышала собственный крик.

Ядов налил ей чаю и предложил миндального ликеру:

– Поминдальничаем?

Они были в квартире одни. Марте показалось, что уже одним своим визитом к Ядову она изменяет Сергею. Ведь она уже успела внушить ему и прежде всего себе, что хромота – ее удел, а теперь вот пытается нарушить что-то в порядке жизни, хочет как-то измениться, чтобы, соответственно, изменилась и его жизнь. Как Дождев будет относиться к ней, если вместо прихрамывающей рядом с ним костюмерши с исколотыми иголками пальцами будет идти известная в городе Марта Миллер, привлекая своей изящной походкой взгляды мужчин. Скорее всего, он вновь, как со старыми друзьями, встретится со своими комплексами и ничего не предпримет, чтобы удержать Марту. А ведь она захочет от него уйти, особенно после того, что увидела в Кукушкино, на летней кухне в саду. Он любит Лизу, а Марта нужна ему лишь для контраста, чтобы на ее бледном фоне он казался более мужественным и сильным. А ведь это она ему внушила, что он соблазнил ее тогда, в театре, на самом же деле все было наоборот. Она стосковалась по мужчине, а Дождев оказался таким ласковым, понимающим. Он понимал, что Марту бросили, и пусть это были не мужчины, а зрители, которые еще недавно дарили ей свои аплодисменты, но ведь и его тогда бросили, а это означало, что они должны были испытывать схожие чувства, которые в итоге сблизили их и сделали родными. Она все же упрямо не хотела признаваться себе в том, что была счастлива с Сергеем и что, может, в ее последних страхах и неуверенности в себе виноват Митя.

– Когда я могу лечь к вам?

Ядов расхохотался:

– Марточка, да хоть прямо сейчас. У меня жена уехала на море, я холостой, здоровый, как бык, мужчина. Раздевайся!

Марта, слабо улыбнувшись, подвинулась к нему – Ядов включил лампу – и подняла ногу, зажмурившись словно в ожидании боли. Ядов долго смотрел на шрам, затем принялся ощупывать его сильными прохладными пальцами.

– Приходи завтра. Думаю, что смогу тебе помочь. Ну а теперь раздевайся. – Он хохотнул и потрепал ее по щеке. – Кстати, мы тут тебя недавно вспоминали. Ты бы идеально сыграла Нору в «Кукольном доме». Он так сказал.

При этом он

у Марты внутри что-то перевернулось, и она снова превратилась в Марту Миллер. Он– главный режиссер театра, Валерий Иванович Маслов. После ее неожиданного ухода со сцены он первое время уговаривал ее сыграть Маленького принца, убеждая ее, что хромота не бросается в глаза и что если в туфлю принца натолкать ваты, то она и вовсе перестанет хромать. Но Марта только плакала, пробовала даже пить, но потом как-то смирилась и, устроившись костюмершей в свой же театр, старалась лишний раз не попадаться Маслову на глаза. Она всегда чувствовала его власть над собой и воспринимала его как дирижера – так легко им работалось. Марта, человек, в общем-то, довольно сложный и конфликтный, трудно сходящийся с людьми, с Масловым шла на контакт сразу и всегда знала, что от нее требуется. Он еще не успевал закончить фразу, летящую к ней из темноты зрительного зала, где он вальяжно полулежал на малиновом бархате кресла и лишь одним голосом организовывал «толпу бездельников», именуемую актерами, как Марта уже перестраивалась и продолжала свой монолог, сумев гибко отреагировать на его замечание. Маслов уже давно поговаривал о постановке ибсеновской пьесы, и Марта, как и любая другая молодая актриса, мечтала сыграть Нору по-своему. Но после всего случившегося однажды на кухне, когда она услышала по радио пьесу «Кукольный дом», с ней сделалась истерика. Марта в унисон с незнакомой ей московской артисткой выкрикивала слова и целые реплики, разбавляя их солеными, как морская вода, слезами. Дождев, находящийся в это время в комнате, сначала прислушивался, но потом, ворвавшись на кухню и поняв ситуацию, выключил приемник и несколько раз ударил Марту по щекам. Она тут же пришла в себя, после чего заботливый Сергей принес водки, достал соленые огурцы и сделал все, чтобы эта история забылась как можно скорее. Возможно, что таким образом он уберег ее от нервного срыва.

– …Если ты не торопишься, я познакомлю тебя сейчас с одним моим хорошим другом. Это прекрасный человек, больше того, он мог бы помочь тебе.

– Он что, тоже хирург, как и вы?

– Нет, но тоже врач, с большой буквы.

Марта после разговора с Ядовым, обретя надежду на возвращение к прежней, нормальной жизни, выпила ликеру и ощутила себя словно ожившей, как кукла, которой мастер подрисовал свежими красками лицо, приодел и пообещал пришить оторванную ножку.

Вошел Шубин, высокий плотный человек с розовым гладким лицом и серебряным ежиком волос. Голубые глаза его лучились иронией и любопытством. Этакий барин во всем светлом, он казался моложе своих лет, только глаза, умные и проницательные, выдавали годы.

– Нет-нет, эту даму можешь не представлять. Это Марта Миллер. Вы прекрасно загорели и чудесно выглядите. Согласись, Ядов, что такие женщины нас и стимулируют, нам хочется казаться тоньше, возвышеннее и добрее.

Марта отметила про себя, что резонерство только портит впечатление, но промолчала. За легкой беседой, сопровождаемой комплиментами, по которым она так соскучилась, она узнала, что Шубин психиатр.

– Скажите, а это правда, что профессия накладывает отпечаток на личность человека, отражается на его мироощущении?

– Разумеется, Марточка, я тоже в некоторой степени псих, больной человек, скажем так, но если бы вы знали, как я люблю своих пациентов! О, это богатые, одаренные натуры – не все, разумеется! Я вас приглашу как-нибудь к себе в музей, и вы увидите там такие картины, которые достойны Лувра и Эрмитажа, я нисколько не преувеличиваю, Ядов не даст соврать.

Ядов катал шарики из хлеба и только посмеивался в бородку цвета пересушенного сена. Говорили о разном, но постепенно тема психиатрии вытеснила все остальное.

– Конечно, о суставах и вывихнутых коленях говорить менее эстетично, нежели о маниакально-депрессивном психозе у молоденьких женщин, которых пользует Валентин Шубин, это я понимаю, – сдался Ядов и пошел на кухню за лимонами, а когда вернулся, Шубин уже нашептывал что-то Марте на ухо.

– У меня совсем не то, что вы имеете в виду, – покраснев, возражала Марта и вскоре на целый метр отодвинулась от назойливого психиатра, – у меня страх перед сценой, а это посерьезнее будет. Только мне не хотелось бы это обсуждать здесь. Если вы согласитесь, то я приду к вам на прием, мне так будет удобнее.