Дозор с бульвара Капуцинов
Шрифт:
В купе Леонида ждал неприятный сюрприз.
Нет, в Париж его спровадили по высшему разряду. Купили билет в первый класс и даже привезли на авто, блестящем темными лакированными боками, как начищенный сапог, посадив на переднее сиденье рядом с шофером. Вел авто лично Семен. Сзади сидел Иван, его помощник, тоже боевой маг, придерживающий друзу, что покоилась в шляпной коробке для цилиндра, тщательно завернутая и снабженная немыслимым количеством охранных чар.
До вокзала добрались без инцидентов, Семен и Иван помогли занести в купе вещи, коих было немного. В отдельном бауле содержались пленки Леонида с кадрами, заснятыми на первом слое, и две склянки с эмульсией, чтобы пленку обрабатывать.
Больше всего места, конечно, занимал старый аппарат
Пассажир не вникал в манипуляции, что проводили, устанавливая защиту, Семен и его помощник. А потом Семен вдруг насторожился.
– Кто-то здесь…
Иван сверкнул заклинаниями на кончиках пальцев.
В дверь сдержанно постучали, а затем в купе зашли трое. Чувство тесноты еще больше сгустилось от того, что все зашедшие оказались Темными.
– Чем обязаны, господа? – осведомился Семен. – Место забронировано Ночным Дозором.
Явно самый главный из Темных, вошедший первым, натянуто сообщил:
– Дневной Дозор. У нас билет. А вас попрошу назваться и предъявить свой!
С ним были невысокий худой маг и кряжистый оборотень с пушистыми серыми бакенбардами, не иначе – бывший околоточный.
Леонид посмотрел на Семена с Иваном, затем извлек бумажный прямоугольник. Семен столь же придирчиво, словно обер-кондуктор, затребовал имена и билет противной стороны. Дневные нехотя согласились.
После ряда препирательств, обмена деловыми бумагами, демонстрации печатей и репликами сквозь зубы, а также доли взаимных выпадов, не переходящих, однако, рамок служебного этикета, выяснились обстоятельства. Сотрудник Дневного Дозора тоже направлялся в Париж как чин своего департамента на торгово-промышленной выставке. Больше того, среди его документов вдруг обнаружилась бумага в запечатанном конверте с пометкой: вскрыть при недоразумениях с Ночным Дозором.
Поскольку недоразумения имели место, распоряжение выполнили.
Содержание удивило обе стороны, мягко говоря, преизрядно.
Документ предписывал при возникновении любых разногласий в пути оказывать всевозможную поддержку Ночному Дозору вплоть до защиты жизни и безопасности его работников, если это не вредило жизни работника Дневного. На время пути и до встречи с представительством Дозоров Парижа оба пассажира объявлялись членами единой российской экспедиции.
В самом низу был скромный параграф, гласивший: все указания в предъявленном письме теряют силу, если Ночным Дозором будет выказано противодействие или даже неуважение за время пути, начиная с момента прочтения.
Семен, дочитав до этого места, засопел, взглянул исподлобья на Темных и проглотил то, что хотел сказать. Но и работников Дневного, судя по всему, обескуражил их же собственный документ. Они убавили привычную спесь и даже немного растерялись.
– Защиту-то как будем ставить? – спросил наконец Семен. – На каждую половину свою или общую?
– Общую, – выдавил главный Темный, который наверняка не особенно часто произносил это слово.
Следующая четверть часа со стороны и вовсе напоминала какой-то невообразимый иллюзион. Дозорные, то ночные, то дневные, исчезали и появлялись, ненадолго уходя в Сумрак, делали пассы, перекидывали друг другу что-то невидимое. Зрителей в этом театре было двое – Леонид и его попутчик, которого звали Евгением. Тот поглядывал на действо со скукой, а потом отвернулся и уставился в окно.
Наконец провожающие вышли из вагона. В купе повисла неловкая тишина, словно еще одно заклятие. Леонид и Евгений глядели не друг на друга, а на толпу, рассыпавшуюся по перрону.
Напротив окна стояли Семен и его Темный оппонент. Паровоз издал гудок, и поезд медленно тронулся. Леониду, который путешествовал таким образом крайне редко, даже почудилось на миг, что вагон оторвался от рельсов и заскользил над землей.
Семен помахал ему картузом и скрылся из виду.
Александров ощущал всего больше неуютность, происходящую из соседства с этим Евгением. Поначалу, не в силах ничего с собою поделать, он с подозрением и неприязнью косился на Темного. А ну как каверзу подстроит в дороге? А ну как на ценный груз рискнет покуситься? Да и на словесные унижения Темные, говорят, бывают неоправданно щедры. Леня – еще тот оратор и остроум! – вряд ли сможет что-то достойное противопоставить сопернику в разговорной дуэли с обоюдными шпильками. А уж про более серьезное противодействие и говорить нечего – куда ему тягаться со своим шестым рангом супротив бывалого дозорного?
Однако время шло, колеса постукивали, паровозная труба пыхала жирным черным дымом – а неприятностей не происходило. Немного успокоившись, Светлый припал лбом к холодному стеклу. Поезд только-только проскочил негустой ельничек, за которым, на взгорке, мелькнула неказистая деревенька. Теперь же, сколь хватало глаз, распростерлась за вагонным окном бескрайняя равнина, какие, говорят, только на русской земле и встретишь.
В столицах не по календарю распогодилось, с крыш от внезапных оттепелей свесились мокрые сосульки, уже и проталины кое-где явили взгляду отдохнувшую ноздреватую землю. Здесь же, стоило отъехать от Москвы всего лишь десяток-другой верст, зима по-прежнему крепко держала свои позиции.
Командирован дозорный Александров куда-либо бывал нечасто, да и расстояния в тех командировках были такие, что вполне обходился извозчиком. Вот и выходило, что в последний раз он путешествовал поездом, возвращаясь пять лет назад от родителей, из летней вакации, после которой, собственно, и произошло его отчисление из медицинского. Так нежданно-негаданно те каникулы стали для него последними.
Впрочем, нет, была еще одна поездка, аккурат полутора годами позднее! Это уж после инициации, после того, как ему преподали различие между обычными людьми и Иными. Лене тогда нестерпимо захотелось видеть отца и мать. Почему – он и не смог бы попервоначалу объяснить и лишь спустя месяц-другой признался себе, что ездил проститься. Так оно, по сути, и вышло. Нет, оба были живы-здоровы, и письма он слал в отчий дом исправно, и даже позволял себе слегка поработать с писчей бумагой, чтобы матушка, в десятый раз проливая над одними и теми же сыновними строками слезу, плакала не от тоски и тревоги, а от радости и родительского умиления; чтобы отец, рассказывая о письме знакомым и коллегам по земскому учреждению, довольно покрякивал и с гордостью крутил желтыми от табака пальцами седой ус. Так что в переписке он все еще поддерживал отношения с домом. Но более повидаться не ездил.
Однако ту поездку Леонид всю почти проспал, тревожно, горячечно. По пути туда – от нервных переживаний. По пути оттуда – и в самом деле залихорадившись от студеных ветров родного края. Но теперь ему вспомнилось, что и тогда он выглядывал в окно вагона. Солнце садилось, но еще не село, и оттого монотонный пейзаж искрился и переливался, слепя глаза и взбадривая дух. Сияющая равнина казалась сиюминутным воплощением того Света, к которому склонился Леонид в процессе инициации, а чистота и неиспорченность ее белоснежной гладкости была сравнима с чистотой нового бумажного листа, положенного перед собою на стол. Как поэт замирает перед листом, покусывая кончик пера и мечтая о прекрасных образах, так и Леня замер в трепетном ожидании своего чудесного будущего в новой ипостаси. Что-то он придумает? Что-то впишет в этот Свет своим существованием?
Леонид усмехнулся воспоминаниям (и сразу покосился на попутчика, не заметил ли тот усмешки, не отнес ли на свой счет?): вот они, четыре года, пролетели – не воротишь! Удалось ли за это время осуществить такие приятные для раздумий планы? Получилось ли внести свою скромную лепту в дело противостояния Света и Тьмы?
Вообще-то сам себе Александров представлялся ныне не активным членом кружка с революционными взглядами, с внутренней потребностью к борьбе и желанием непременно, одним махом изменить мир к лучшему. Сейчас он виделся себе в иной роли – в роли прилежного служащего, добросовестного естествоиспытателя, шаг за шагом движущегося по пути неспешного изменения мира, неразрывно связанного с познанием оного. Революция грядет – это ощутимо даже для тех, кто еще вчера был слеп и глух. Но Леонид не возглавит ее и даже, вероятнее всего, не окажется в самой гуще событий. Зато тот кирпичик, что он вложит в общее дело, вполне возможно, станет фундаментальным, основополагающим. Ибо что есть революция без участия в ней интеллигенции и науки? Пшик есть такая революция.