Драгоценность
Шрифт:
Я все еще хихикаю, когда открывается дверь в углу.
Мое сердце подскакивает к самому горлу, я задыхаюсь. Прятаться нет времени. Кто-то заходит в комнату, и я уже не думаю о том, что мне негде укрыться, я все равно не могу пошевелиться, даже если бы захотела, потому что меня накрывает волна головокружения.
В дверях стоит мальчик. Нет, не мальчик, а молодой человек – с виду он ровесник сына герцогини. Высокий и стройный, с растрепанными русыми волосами и крепкой нижней челюстью, он чуть кривит рот, как будто сдерживает улыбку. Он держит руку в кармане, воротник
Но меня сразили его глаза. Теплые, серо-зеленые, они смотрят на меня так, как не смотрел никто с тех пор, как я оказалась в Жемчужине. Они видят во мне девушку, личность, а не суррогата. И еще: они смотрят на меня так, что я становлюсь невесомой и воспаряю ввысь.
– Здравствуй, – говорит он. Голос у него мягкий, музыкальный, приятный на слух, даже моя виолончель не издает таких мелодичных звуков.
Он смотрит на меня выжидающе. Я понятия не имею, что сказать.
– Я не слышал, как ты вошла, – произносит он наконец. – Прошу прощения, если заставил ждать.
Я могу только таращиться на него. Его рот изгибается в широкой улыбке, и я чувствую, что пропадаю.
– Твое волнение вполне объяснимо. Я знаю, что ты здесь недавно. К Жемчужине надо привыкнуть.
Я с трудом заставляю себя кивнуть головой, и это лучше, чем ничего. Откуда он знает, кто я?
Он закрывает за собой дверь. Комната вдруг становится слишком тесной для нас двоих.
– Не желаешь ли присесть? – любезно предлагает он. Я не уверена, что могу двигаться; даже мои губы как будто склеены. Я хочу что-то сказать, но голова не работает. Я могу лишь смотреть на него, любоваться простым изяществом его движений, изгибом рта, этими необыкновенными серо-зелеными глазами. Он смеется, и мое сердце раздувается как воздушный шар, от чего перехватывает горло. – Я знаю, что у тебя никогда не было компаньона, но ты можешь говорить со мной. Все в порядке. Я здесь к твоим услугам.
Надежда пробуждается во мне, заполняя собой все клеточки тела. Он здесь ради меня?
– Зачем? – то ли квакаю, то ли покряхтываю я, и мои щеки заливаются краской стыда от звука собственного голоса.
Он, кажется, рад, что наконец-то добился от меня ответа.
– Разве твоя мама никогда не объясняла тебе, для чего нужны компаньоны?
Я мотаю головой.
– Но наверняка у кого-то из твоих подруг они были?
Я задумываюсь на мгновение.
– Что, все компаньоны… так выглядят?
Он снова смеется, на этот раз громче.
– Не в точности, но, пожалуй, что да.
– Нет, – отвечаю я. – Тогда не было.
Его лицо становится задумчивым.
– Почему бы нам не присесть?
– Хм, ладно. – Я задеваю ногой угол журнального столика, приближаясь к дивану.
– С тобой все в порядке? – спрашивает он.
– Да, все хорошо, – вздыхаю я, стараясь не обращать внимания на боль в ноге. Неужели я всегда такая неуклюжая? Мне кажется, что мои конечности отделились от тела и не знают, что им теперь делать.
– Что ж, – продолжает он. – Почему бы тебе не рассказать немного о себе?
Меня так давно никто не просил об этом.
– Что ты
Он откидывается назад и закидывает руку на спинку дивана. Я задыхаюсь, чувствуя близость его тела, глядя на форму его рук и плеч, цвет кожи, тугие мышцы. Какая досада, что мои щеки предательски горят. Хорошо бы открыть окно.
– Все. Все, что ты захочешь рассказать. Что ты больше всего любишь?
– Я… занимаюсь музыкой.
– Правда? – Его глаза загораются. – И на каком же инструменте ты играешь?
– На виолончели.
– Это один из моих любимых. – Он улыбается. – Знаешь, в прошлом году я слушал Страдивариуса Тэнглвуда в Королевском концертном зале.
Мое волнение как рукой снимает.
– Да ты что? Живьем? Самого Страдивариуса?
– Я так понимаю, ты его поклонница.
– Поклонница? Да Страдивариус Тэнглвуд – самый талантливый виолончелист столетия! Он… я хочу сказать, да разве можно его не… – Я не могу сформулировать свою мысль. «Поклонница» прямой шрифт кажется таким банальным словом. Наш граммофон в Южных Воротах почти вышел из строя – так часто я слушала записи концертов Тэнглвуда. Он был моим вдохновением.
– Тогда я удивлен, что тебя там не было, – говорит он. – Это был удивительный концерт.
– Могу себе представить. Он играл менуэт ре минор?
Кажется, он восхищен.
– Да, играл. Хотя моя любимая – прелюдия соль мажор. Я знаю, это немудреная пьеса, но…
– Это и моя любимая! – Я не хотела кричать – вид у парня немного встревоженный. – Это… первая пьеса, которую я разучила, – добавляю я чуть спокойнее.
– Возможно, он будет снова выступать в ближайшие несколько месяцев. Я бы с радостью пригласил тебя. Хотя, признаюсь, я предпочитаю Рида Пёрлинга.
У меня отвисает челюсть.
– Рида Пёрлинга? Ты шутишь? Пёрлинга даже сравнивать нельзя с Тэнглвудом! Он уступает в технике, манере игры, его фразировка всегда ужасно неуклюжая, а эмоциональный диапазон как у дверной ручки… – Помню, я до хрипоты спорила об этом с учительницей музыки в Южных Воротах. – Это все равно что сравнивать ограненный бриллиант с куском кварца.
Он смеется.
– Никогда не встречал девушек из Банка, которые бы так любили музыку и разбирались бы в ней. – Его рука спускается со спинки дивана, и он нежно проводит кончиками пальцев по моей щеке. – Мне не терпится познакомиться с тобой поближе.
В моей груди настоящий переполох, сердце стучит оглушительно громко, но я ни о чем не могу думать, только чувствую прикосновение его пальцев, от которого странное тепло разливается по моему телу.
Но откуда-то из самых глубин моего замутненного сознания все-таки просачиваются его слова.
– В каком смысле «девушку из Банка»?
Он убирает руку, и его серые глаза смотрят настороженно.
– Как «в каком смысле»? Ты же из Банка.
Отчаяние захлестывает меня, заволакивает глаза мутной пеленой, и свет как будто покидает эту комнату. Конечно. Мне следовало догадаться. Он принимает меня за другую девушку. Меня вообще здесь не должно быть.