Драгоценности Парижа [СИ]
Шрифт:
— Иди в дом, Пьер, обед готов.
— Иду, — не оборачиваясь, отозвался тот. — Щас Орлика в стойло сведу и прибегу.
— Я два раза не повторяю, — спокойным голосом предупредила женщина.
Казачок послушно укоротил повод, подхватив кабардинца за петлю под мордой, бегом направился с ним к конюшне. В это время к воротам подъехал всадник на таком–же, как во дворе, кабардинце, скорее всего, лошади были от одной матери. Соскочив на землю, он скинул бурку, ловко уложил ее позади седла, рукояткой нагайки толкнул створки ворот. Это был парень лет девятнадцати с пшеничными усами на смугловатом лице, глаза были темными, а волосы светлыми. На черкеске топорщились урядницкие погоны.
— О, Пако, как вовремя, — заметив его, воскликнула женщина, спустилась по ступенькам вниз. — Мы с бабукой тебя уже заждались, сынок, почему не сменился пораньше?
— На кордоне опять стычки с немирными, —
— Ты не ранен? — забеспокоилась женщина.
— Ногу подвернул, когда в седло вскакивал. Пустяки.
— А где отец?
— За мной спешил.
— Заводи лошадь и проходи в дом, все уже готово, — женщина пригладила волосы, вышла за ворота встречать мужа.
За столом разместилась вся большая семья, по правую руку от хозяина сидели его старший сын, затем сразу младший, среднего дома не было. По левую пристроились жена и две дочери. Мужчина с погонами сотника на рубашке перекрестился, первым зачерпнул из глубокой глиняной тарелки, за ним заработали деревянными ложками остальные. Посуда быстро опустела, когда очередь дошла до мясного, в дверь кто- то постучал.
— Я открою.
Сухонькая старушка, мать главы дома, протащилась к выходу, впустила в избу Гонтаря, старого друга семьи, тот нашарил глазами старообрядческие иконы в переднем углу, осенил себя крестным знамением:
— Бог в помощь, — шутливо поприветствовал он. — Даргашка, я к тебе по делу.
— Тогда присоединяйся, на голодный желудок какой разговор, — Дарган пригладил волосы, подождал, пока друг займет место за столом, спросил. — Словили абреков?
— Одного словили, а другой ушел, гад, как кошки живучие, — принимая чапуру с чихирем, досадливо качнул чубом Гонтарь. — Казаки на нем живого места не оставили, из ружей в упор стреляли, а он в воду бултыхнулся и ниже по течению на другой берег выполз. А там немирные налетели осами, уволокли в свой аул.
— Залечит раны, опять объявится.
— А ни то, их уже не остановишь, — принимаясь за мясо, согласился друг. — Раньше не так безобразничали — и мы отпор давали, и добычу от разбоя еще не раскушали.
— А теперь самодержец повелел в аулах ничего не трогать, абреков на месте не расстреливать, баб ихних намеками не беспокоить, вот они и обнаглели, — дополнил рассуждения Гонтаря старший сын хозяина Панкрат. — Да Шамиль еще набубнил горцам молитвы про свободный имамат.
— О то ж, а мы расхлебывай…
Когда с обедом было покончено и в комнате наступила сытая тишина, Гонтарь обратился к хозяину:
— Дурную весть я в твой дом принес, брат казак.
— Говори, — Дарган бросил руки на стол.
— Внук Ахмет — Даргана, Муса этот, подрос, обещался за отца и за деда отомстить.
Головы всех невольно повернулись к гостю, на лицах отразилась настороженность. Женщина встала, молча взялась убирать посуду. Изредка будоражившая семью легенда о кровной мести, двадцать лет не дававшая о себе знать, вдруг оказалась явью. Панкрат коротко взглянул на отца, положил ладонь на рукоять кинжала, младший Захар сдвинул светлые брови. Девки Аннушка и Марьюшка, знавшие о легенде из рассказов батяки о его военных походах, пока еще не поняли серьезности известия, но интуитивно ощутили угрозу.
— От кого ты про это узнал? — помрачнел Дарган.
— Абрек проговорился, которого мы взяли живым, сказал, Муса готовится уйти в засаду на нашем берегу, — пояснил Гонтарь. — Еще говорил, он поклялся на оружии принести твою голову и бросить ее к ногам своей матери.
— А где этот абрек сейчас?
— Ермилка не вытерпел оскорблений, порубил в куски прямо возле сторожевой избушки. У него тоже злость на чеченов, за брата.
В комнате зависла тишина, нарушаемая лишь позвякиванием тарелок и чугунков. Наконец женщина убрала посуду, подхватила девок за руки, увела в горницу, и без того им было дозволено сидеть за одним столом с батякой, когда в казачьих семьях, как в татарских, было разделение по старшинству и по полам. Пришлая натура матери чувствовалась во всем, начиная с равенства с мужем и кончая книгами на русском и французском языках на отдельной полке.
— Зря я последнюю дочь Ахмет — Даргана пожалел, — сунулся в кулаки хозяин дома. — Тогда бы бирючонка, этого Мусу, отдали бы на воспитание в чужую семью.
— Какая разница, они тоже напомнили бы ему о кровной мести. У них это закон.
— Оно так, да не совсем, — Дарган поломал пальцы на руках. — Не о себе беспокоюсь… Не вовремя сейчас затевать поединок с каким–то малолетком, средний сын Захар вот–вот с учебы вернется, за ним другие пойдут.
— Беда никогда не приходила вовремя, — вздохнул Гонтарь.
— Что же раньше не решалась? Бирючку уж двадцать один годок стукнул.
— Видать внучонка дожидалась, если что, вырастет и пойдет мстить за троих сразу — за прадеда, деда и отца.
— Так оно и есть. Как говорится, чему быть — того не миновать, — облегченно вздохнул Дарган, будто с разгадкой тайны с души у него свалился камень, немало лет не дававший свободно дышать. — А ведь я держал ее жизнь в кулаке, в ногах валялась, мол, старшенькому всего два годика, второго дитенка чуть не грудью кормит, а третьим беременна. +
Казак вспомнил, как старшая дочь Ахмет — Даргана вместе с несколькими абреками устроила засаду на ведущей на кордон дороге, по которой станичники ездили нести цареву службу. А после боя узнал, что каждый его шаг был под контролем Ибрагима, подсобника в армянской лавке, передававшего сведения о казаках через лазутчиков, но тогда небо показалось с овчинку. Кровники притаились по бокам тропы, когда прозвучал первый выстрел, Дарган проворно нырнул под брюхо коня, он знал, что в таких случаях это единственный способ остаться в живых. Пули завизжали со всех сторон, сбивая казаков, спешивших с ним в секрет, с седел. И завертелась кровавая карусель, в которой каждый был хозяином только своей жизни. Станичники вспарывали конскими грудями стену камыша по обеим сторонам тропы, стараясь достать чеченов острыми клинками, но горцы в тот раз выбрали самое выгодное из всех положение. Они стреляли с расстояния, кроме того, разместились не как обычно — все в куче — а растянулись в линии, предложив казакам разбираться с каждым в отдельности. Прием принес свои плоды, скоро ни одного из товарищей не осталось в живых, лишь метались по зарослям камыша осиротевшие лошади. Чтобы выскочить из под обстрела, Дарган кулаками принудил кабардинца проскакать вперед, свалившись на землю за сухостоем, он пополз обратно. Грудь разрывалась от лютой ненависти к разбойникам, заставляя поставить на кон саму жизнь. Он дождался, когда бандиты занялись осмотром одежды убитых и ловлей лошадей, один из них забрел в чащобу. Хищно раздувая ноздри, чечен чуть не на четвереньках перескакивал от одного убитого к другому, не уставая сверлить камыши злобным взглядом. Он весь был во власти боя и владело им лишь одно желание — жажда наживы. Это первобытное чувство его и сгубило, наткнувшись на кинжал с серебряной рукояткой и в серебряных с чернью ножнах на поясе одного из секретчиков, он дико всхрапнул, забыв про осторожность, распрямился, поднося оружие к заросшему крашенными бородой и усами лицу. Кинжал действительно был работы изумительной, проделанной кубачинскими мастерами, с драгоценными камнями и вставками из золота. Принадлежал он другу станичного сотника уряднику Ястребцу, недавно породнившемуся с дагестанскими кумыками путем женитьбы на горянке из их племени. Теперь урядник раскидал руки в стороны и неподвижным вглядом омертвевших глаз рассматривал чистое небо над непокорным своим чубом. Абрек расставил ноги, со счастливой улыбкой на вмиг преобразившемся лице заозирался вокруг, всем видом показывая, что для него добыча является смыслом жизни. Некоторое время Дарган с ненавистью следил за противником, он ощущал, как закипает в его жилах кровь, как перехлестываются словно бычьими сухожилиями мускулы на скулах, заставляя рот растягиваться в белую линию. Затем с расстояния в несколько сажен метнул свой клинок. Казак сумел попасть острием прямо в сердце, чечен подавился воздухом и упал на землю как подрубленный. Это был рослый горец с обритым черепом, в синих штанах и красной рубахе под замызганной верхней одеждой. Вытерев лезвие о его бешмет, Дарган остервенело сплюнул под ноги, камышовой кошкой проскользнул до следующего противника, затаился на несколько моментов, пытаясь сбить бурное дыхание. Когда второй абрек настроился переходить на другое место, когда перенес тяжесть тела на одну ногу, тем самым на мгновение потеряв устойчивость и ловкость, кинжал казака снова оставил в полете лишь моментальный высверк, по рукоять вонзившись в спину врага. Второй абрек свалился на сухостой, не издав ни единого стона, обличьем он был похож на своего товарища, может быть, являлся его родственником, но рассуждать по этому поводу не имело смысла, потому что борьба не на жизнь, а на смерть на маленьком клочке земли на левом берегу Терека прибирала к рукам и время, и поступки одновременно. Дарган уже целился из пистолета в его соплеменника, едва удерживая рвавшийся наружу крик ярости. Выстрел побудил бандитов остолбенеть, теперь их насчитывалось всего двое, если не брать в рассчет закутанной по глаза женщины в темных одеждах.