Драгоценный камень
Шрифт:
«Как хорошо ты сделал», — улыбнулись ее глаза. Наверное, глаза говорили еще: «Спасибо тебе, милый, большое тебе спасибо!» — но Андрей не смотрел на них. Да если бы и смотрел, едва ли он заметил бы их блеск, едва ли понял бы их ласковый язык.
— Но почему ты такой бледный? — вдруг заволновалась Савка, и улыбка в ее глазах погасла.
Он был на две головы выше ее, и две такие девушки, как она, легко скрылись бы за его широкой спиной. А она смотрела на него озабоченно, с сочувствием, как на малого ребенка.
— Да ничего, — сказал Андрей. И, не прибавив ни слова, пошел в свою комнату с чувством человека, которому должны сейчас прочесть страшный приговор.
Прежде всего он посмотрел на стол. Несколько блокнотов, записных книжек, счетная линейка, цветные карандаши. И больше ничего. Ничего!
Он подошел ближе, переложил блокноты, заглянул под записные книжки. Как будто большая папка с его планом могла уместиться под ними!
Все это было глупо и ненужно.
И все-таки он порылся в книгах, осмотрел этажерку, заглянул даже под кровать, за стол.
Нигде никаких следов той папки.
Он сел прямо на кровать, уперся локтями в колени, опустил голову.
Час! Инженер Спиридонов дал ему час сроку. Но что он может сделать за час, чтобы спасти свою честь? Засучить рукава и сделать новую схему?
Он посмотрел на часы, горько усмехнулся и пожал плечами. Для новой масштабной схемы ему было необходимо не меньше пяти-шести часов…
Внимание его раздваивалось, две мысли неотступно мучали его. Одна сводилась к вопросу: когда и как произошел подмен плана? Другая вертелась вокруг него самого: что предпринять, чтобы выбраться из этого запутанного положения?
Подмена плана казалась происшествием таинственным, окутанным мраком, в котором не было ни проблеска света. Как будто он среди ночи попал в непроходимую трясину, а вокруг — густая, непроглядная темь. И стоит ему шевельнуться, двинуть ногой, он сразу чувствует, как топь все глубже засасывает его, раскрывается перед ним, чтобы поглотить его целиком. Лучше уж стоять спокойно, не двигаясь, не делая никаких усилий, пока не рассветет.
Сейчас ему ясно только, что, во-первых, настоящий план подменен фальшивым и что, во-вторых, фальшивый план сделал его в глазах руководителей человеком легкомысленным, безответственным, лишенным достоинства.
Что будет дальше? Что ждет его, человека, дерзнувшего разыгрывать неуместные шутки с известнейшим геологом страны?
Что скажет бай Атанас, когда он узнает о случившемся?
А партийная организация? Как он теперь явится к товарищам, какими глазами на них посмотрит?
И, предчувствуя позорные последствия, он с болезненным отчаянием подумал о том, как просто и невинно все это выглядело бы, если бы накануне вечером он действительно был не в себе и под влиянием какого-то нервного расстройства сам начертил эту странную схему.
Первый раз в жизни он почувствовал, что ему не хватает воздуха, что что-то давит на сердце, а на лбу выступает холодный пот. Он выпрямился, с трудом, как больной, дотащился до окна, облокотился на подоконник и закрыл глаза.
А Севастица в то утро рано вышла из дому, и окурки, выброшенные ночью Андреем, так и лежали на чистых плитах. Это были окурки от простых, третьесортных папирос — он не был падок на тонкие, ароматические табаки.
Как я сказал вам на первых страницах, эта история началась с одного странного события. И если бы Андрей не был в таком замешательстве (да и кто на его месте сохранил бы спокойствие!), так вот, если бы Андрей не был в таком замешательстве, он заметил бы, когда стоял, облокотившись на подоконник, среди своего третьесортного мусора один окурок с золотым мундштуком.
Как, откуда попал под окно золотой мундштук, когда, кроме него, в этом доме никто не курил?
Вооружитесь терпением, и вы это поймете, я вам все объясню. Однако, как это ни интересно, это не самое важное, не самое значительное в моем повествовании. В основе этой истории действительно лежит прекрасный, сказочный изумруд, но вы увидите, насколько прекраснее самого изумруда усилия овладеть им и насколько любовь, вдохновившая эти прекрасные усилия, чище и великолепнее драгоценного зеленого камня.
А окурок с золотым мундштуком… Но, прежде чем продолжать рассказ об этом окурке, я хочу повести вас в село, чтобы познакомить с некоторыми другими героями.
III
Еще вначале я предупредил вас, что был участником многих событий, о которых я вам сейчас рассказываю. Это не значит, что я главный герой этой истории — боже упаси! Если бы я был главным героем, вы пропали бы со скуки — вы, вероятно, знаете, какой я сухой и прозаический человек. Вы помните, знакомясь с вами, я чистосердечно признался, что изучаю ветеринарную медицину. А в этой науке, как вам известно, нет ничего романтического, и люди, которые ею занимаются, совершенно чужды всему тому, что мои коллеги с филологического факультета называют «поэзией» души.
Я знаю, что некоторые из вас скажут: «Помилуйте, что вы говорите, ведь ветеринары выдвинули из своей среды многих замечательных общественных и культурных деятелей!» — и это верно, я признаю. И как же мне не признавать, когда из каждого правила есть исключения! Но, уверяю вас, я в число исключений не вхожу. Хоть я и писал когда-то стихотворения в прозе и не раз и не два перечитывал «Страдания юного Вертера», в душе я остался сухим и прозаическим человеком. Но вы не тревожьтесь: в этом рассказе я играю второстепенную роль, а это значит, что я буду говорить о себе не больше, чем о других героях.
Итак, в то время я был еще школьником, мне предстояли экзамены на аттестат зрелости. Учился я в окружном центре, а летние каникулы проводил в селе, где жили и работали родственники моего отца. Я гостил обычно у дяди, веселого человека, превосходного виноградаря, заведующего кооперативным погребом. Мой отец по характеру очень от него отличался. Молчаливый, сдержанный, строгий, он улыбался раз или два в год, но злым он не был. Держаться с людьми холодно и отчужденно его приучила, должно быть, профессия — он служил по судебному ведомству, прокурором. По сердцу ли была ему эта профессия, не знаю, но однажды вечером я слышал, как он жаловался маме: «Какой я юрист, — говорил он. — Никакой! Муравью дорогу уступаю, курицы в жизни не зарезал, а людей на смерть осуждаю, как будто я лучше их». У него была своя страсть — он коллекционировал старинные монеты и изделия. Свои юридические книги он свалил в чулан, а книжные шкафы, этажерки, письменный стол — все уставил позеленевшими бронзовыми вазочками, кусочками керамики и деревянными коробочками со старинными монетами, серебряными и медными.