Драконья гавань
Шрифт:
— Сперва, когда Гест начал ухаживать за мной, меня смутили его намерения. Он был таким завидным женихом, просто находка. А я? Младшая дочь, не красавица, без перспектив и почти без приданого. Я даже злилась из-за того, что он оказывает мне знаки внимания. Я считала это каким-то пари или жестокой шуткой. Меня возмущало то, как он вторгается в мою жизнь и мешает работе. Но ухаживание продолжалось, и Гест был так обворожителен, что я убедила себя: мол, не только я увлечена им, но и он питает ко мне подобные чувства, хоть и скрывает их.
Элис сдавленно рассмеялась.
—
Она вдруг повернулась к старинному другу.
— Может, дело во мне, Седрик? Может, я слишком многого жду? Может, все мужчины таковы? Мой отец бывал иногда нежным, иногда веселым и всегда оставался добр к матери. Или он только притворялся перед детьми? А когда они оставались наедине, становился холодным, грубым и жестоким?
В ее вопросе звучало такое искреннее недоумение, такое смятение, что Седрику показалось, будто он перенесся в пору их детства. Тогда Элис порой задавала ему подобные вопросы, уверенная, что он старше и больше знает о том, как устроен мир. Не подумав, Седрик взял ее за руку и тут же поразился самому себе. Почему его чувства к ней мечутся, словно флюгер? Именно Элис, по большей части, и виновата, что он оказался в этом безрадостном месте, на этой унылой посудине, а теперь еще и связан накрепко со слабоумной драконицей. Как же он может испытывать к ней сострадание?
Может, потому что именно он, по большей части, и обрек ее на не менее безрадостный и унылый брак и накрепко связал с человеком, который испытывает к Элис примерно столько же приязни, сколько достается обычно паршивому псу?
— Гест не таков, как мы, — начал Седрик, подозревая, что никогда еще не был так близок к истине. — Я не знаю, любит ли он вообще кого-нибудь в том смысле, в каком обычно используют это слово. Гест, безусловно, ценит тебя. Знает, что в тебе заключена его надежда на рождение наследника.
Его запас уклончивых слов вдруг иссяк.
— Ох, Элис, — вздохнул он и снова приобнял ее за узкие плечи. — Нет. Гест тебя не любит. Он женился на тебе по расчету. Гесту нужна была жена, чтобы остепениться и обеспечить себе наследника. Его родители настаивали, чтобы он вел себя, как подобает порядочному сыну торговца. И благодаря тебе он мог соответствовать образу, не меняя прежних привычек. Прости меня. Он тебя не любит. И никогда не любил.
Седрик ожидал, что Элис снова разразится рыданиями. Он был готов утешать ее, как только сумеет. Но никак не думал, что она вдруг выпрямится и расправит плечи. Она тяжело вздохнула, но на глазах не выступило ни слезинки.
— Что ж, — пару раз шмыгнув носом, ровным тоном заключила она. — Значит, вот оно как. Как я и ожидала. Наверное, этого я и заслуживаю. Я заключила
Это звучало опасно.
— Элис, дорогая, вряд ли ты можешь что-нибудь предпринять. Только извлечь из своего положения наибольшую пользу. Вернись домой. Веди респектабельную жизнь. Продолжай свои занятия, добавь к своим записям все, что узнала в этом походе. Заведи ребенка или даже нескольких. Они будут любить тебя, как ты того и заслуживаешь.
— А я со всей любовью обреку их на такого отца, как Гест?
На это Седрик не нашелся с ответом. Он попытался представить Геста в роли отца — и не смог. Дети и едкий юмор не сочетаются друг с другом. Изящество и вопящие младенцы? Надменная усмешка и пятилетка, дарящий папочке цветок? Седрика передернуло от одной мысли. Элис права, медленно признал он. Может, Гест и хочет ребенка, и нуждается в нем для продолжения рода. Но Геста в роли отца не нужно ни одному ребенку. И ни один ребенок такого не заслуживает.
Элис смахнула с покрасневших щек слезы.
— Что ж. Я не вижу выхода из своего затруднительного положения. Я обещала быть ему женой, делить с ним ложе, родить ему ребенка, если смогу. Я дала слово. Да, это была скверная сделка, но что мне делать? Подняться вверх по реке и исчезнуть навсегда?
В ее вопросе угадывалась едва ли не надежда, как будто Седрик мог одобрить подобную дикую фантазию.
— Это невозможно! — невольно вырвалось у него.
Элис ведь не могла знать, что он отвечает и на собственный вопрос. Седрик хотел сбежать почти так же сильно, как и она. Но в Дождевых чащобах им не место. Как бы непросто им ни жилось дома, здесь они чужие. Пусть он часто говорил себе, что не может вернуться, Седрик отчетливо сознавал, что не может и остаться здесь.
Элис понурилась, глядя в пол, почти как если бы потеряла там что-то. Когда она снова подняла на него взгляд, на ее обветренных щеках полыхал темный румянец.
— Я заходила к тебе в каюту, пока тебя не было. Когда задумывалась о том, что ты мог утонуть и мы никогда больше не увидимся. Мне было так стыдно, что я плохо о тебе заботилась. Я представляла себе сотни жутких вещей, которые могли с тобой случиться, как ты погиб или лежишь где-нибудь раненый, страдающий и одинокий.
Ее взгляд блуждал по лицу Седрика, задерживаясь на синяках.
— Так что я прибралась у тебя и постирала одежду, решив, что если ты вернешься, то поймешь, как я переживала. И вот, когда я перестилала постель и… что это?
Седрик страшился того, что собиралась сказать ему Элис. Она явно нашла потайное отделение и пузырьки с кровью и чешуей. Но его застало врасплох потрясение на ее лице. Она придвинулась ближе, подняла руку. Седрик отпрянул, но она все равно коснулась его щеки. Ее пальцы скользнули по скуле, проследили линию нижней челюсти. Элис никогда еще не трогала его так и тем более не смотрела на него с таким ужасом.