Древнее сказание
Шрифт:
Мышко не верил ушам своим, слушая этот рассказ. Дерзость Дивы, беспечность ее похитителя казались ему неправдоподобными. Он молчал…
— Кликни старуху, — сказал он после некоторого раздумья, — спросим ее: жить ли Доману, или уж суждено ему гибнуть… Мне, да и всем нам он крайне нужен…
Дюжий сейчас же сделал рукой знак появившейся у порога Ярухе, которая с рассчитанной важностью, хотя явно под хмельком, подошла к ним.
— Слушай ты, старая ведьма, — обратился к ней Мышко, — будет он жить?…
Яруха подняла голову, неопределенно покачала ею в разные стороны,
— Кто ж его знает, — промолвила она наконец, — разве я видела, как из него кровь вытекала?… Видела, как его убить собирались?… Дело свое я делаю… Кровь заговорила, наготовила разного зелья, перевязала рану… а что если кто-нибудь эту самую рану да проклинает?… А то и сглазу напустить собирается?…
Ничего больше не мог Мышко от нее добиться; в нерешимости, что предпринять, он стоял и молчал. Между тем из светлицы послышался зов:
— Эй, сюда!.. Кто-нибудь!..
Все так и кинулись сразу. Доман, бледный как полотно, приподнявшись на локте, попросил пить. Яруха поднесла ему заранее приготовленный напиток, он припал к нему с жадностью, затем, напившись, обвел светлицу глазами; брата он узнал, но, заметив чужого человека, опустил глаза. Раненый все хватался за грудь, как будто бы его там что-то давило. Мышко подошел к нему.
— Вот видишь, — проговорил Доман, — я упал с лошади… ну, и… наткнулся на нож…
Ему стыдно было поднять глаза.
— Я было думал, что конец наступил… а, как видишь, живу еще…
— Это я ведь тебе, ваша милость, кровь-то заговорила, — отозвалась Яруха, — если б не я!.. Э-ге, ге!..
— Чем же совет ваш кончился, Мышко? — вопросительно обратился Доман, желая переменить разговор.
— Не теперь толковать с тобою об этом, коли нужно тебе лежать да залечивать рану…
— Поправлюсь, — ответил Доман, — а не хочется, чтобы вы обо мне позабыли… если есть у вас только дело… Я не смогу — братья пойдут… мои люди… Скорее бы на ноги встать — дома не засижусь… Да на лошади и болезнь как рукой снимет.
— Не скоро, не скоро еще можно будет подумать о лошади, — сказала Яруха, — рана откроется… кровь побежит… не было бы там меня, чтоб помочь…
Никто не обратил внимания на эти слова, и старуха умолкла. Дюжий указал ей на дверь. Ведьма, ворча, поплелась из светлицы.
— Плохо дело, — начал Мышко, — быть беде, Доман! На вече-то ни до чего не доболтались, а теперь, кажись, что и худшим запахло в воздухе! Хвостек собирает большую дружину, найдется кое-кто у него… и из наших… Говорят, послал даже за немцами да поморцами, чтобы к нему с помощью поспешали… Видно, хочется ему всех нас рабами сделать…
— Нам совет нужен…
— Первым делом, — ответил Доман, — необходимо избавиться нам от тех, которые готовы стоять за него… Вез этого ничего не выйдет…
— Это-то верно, — заметил Мышко, — кроме того, с теми, что объявились открыто на его стороне, справиться будет нетрудно… Но вот, кто знает, сколько их в тайне-то с ним подружилось? Старого Виша не стало…
Услышав имя старого Виша, Доман опустил голову и молчал.
— Как бы там ни было, а дело мирское не приходится оставлять… Все отказываются стать во главе, опасаясь, что с каждым может случиться то, что случилось со стариком Вишем… Я ехал к тебе посоветоваться, а ты…
— Э!.. Что мне врать! — воскликнул Доман, как бы внезапно рассерженный чем-то. Он обнажил грудь, снял повязку и с загадочной улыбкой указал пальцем на едва засохшую рану, формой своею напоминавшую оружие, которым была нанесена.
— Смотри, Мышко, — говорил Доман, — девка, женщина, женщина сделала это!.. Вишева дочь! Она вырвалась у меня из рук, проскользнула, словно змея… Срам и стыд!.. Людям на глаза нельзя будет показаться, пока я ею снова не завладею… Да и как сохранишь тайну?… Своя же челядь проболтается… Бабы еще на смех поднимут!.. Правда, отбивая ее у брата, я его ранил… Но все же быть сраженным рукою женщины!!
Он упал на постель.
— Она будет твоею, и тогда ты ей отомстишь, — сказал Мышко. — Ты хотел ее в жены… Теперь обратишь в рабыню или убьешь… Что об этом заботиться, успокойся…
— Будь у меня хоть немного сил… дома не стал бы сидеть… Стыд и эта постель жгут меня!
— Слушай-ка, Доман, ты с кем? — спросил Мышко.
— С вами, — ответил Доман, затем, указав на брата, прибавил, — он, я, все мы люди!.. Мы старые кметы, мы привыкли к свободе, всю нашу кровь за нее готовы отдать… Князь первый нарушил мир — ну, и пусть платится головою за это!..
— Пусть платится головою! — повторил Мышко и встал. — Больше нечего да и не к чему слушать… Я удовлетворен!
Дюжий поднес ему кубок, наполненный медом. Гость, коснувшись его губами, взял Домана за руку.
— Пью за твое скорое выздоровление… Слово?
— Слово кмета… и клятва… С вами, братья, я готов умереть… драться до последнего…
Доман в изнеможении опустился на изголовье. Мышко вышел на двор и вскочил на коня.
Яруха, вернувшись в светлицу, сейчас же подошла к постели больного. Заметив обнаженную грудь и лежавшие на полу тряпки, она всплеснула руками.
— А еще говоришь, что выздороветь хочется твоей милости, — начала старуха. — Баба пользует — ее и слушаться надо…
Раненый не выразил никакого сопротивления, когда знахарка по-прежнему приложила ему к груди мокрые тряпки и зелья. Разговор с Мышко обессилил его, он сейчас же заснул. В избе водворилась глубокая тишина.
Уже вечерело, когда Дюжий, стоя у ворот, приметил каких-то всадников, выезжавших из леса: их было четверо. Один, по-видимому, начальник, прямо направился к жилищу Домана. Издали Дюжий узнал его: то был Бумир, кмет, живущий почти у самого Гопла. Бумир, хотя и преклонных лет, но еще достаточно сильный, широкоплечий, обросший жиром, с руками и ногами громадной величины — своей наружностью напоминал свирепого зубра. Темные с легкой проседью волосы его окаймляли лицо совершенно круглое, отличительной чертой которого были: лягушачий рот и глаза. Доман, недолюбливавший Бумира, вообще знал его очень мало; зачем он теперь пожаловал, угадать было трудно. Бумир между тем со всеми людьми остановился у ворот.